Жаботинский и Бен-Гурион - [12]

«Он не угас, как древле Моисей,

На берегу земли обетованной:

Он не довел до родины желанной

Ее вдали тоскующих детей:

Он сжег себя и отдал жизнь святыне

И «не забыл тебя, Иерусалим». —

Но не дошел и пал еще в пустыне,

И в лучший день родимой Палестине

Мы только прах трибуна предадим.

<…> Спи, наш орел, наш царственный трибун.

Настанет день — услышишь гул похода,

И скрип телег, и гром шагов народа,

И шум знамен, и звон веселых струн.

И в этот день от Дана до Бер-Шевы

Благословит спасителя народ,

И запоют свободные напевы,

И поведут в Сионе наши девы

Перед твоей гробницей хоровод».

После конгресса Жаботинский не мог уже быть таким, каким он был прежде. Теперь всю свою энергию, весь дар писателя и публициста, талант организатора и пропагандиста он посвятит созданию независимого еврейского государства.

Вернувшись в Одессу, первым делом он разыскал Равницкого и попросил продолжить уроки иврита, которые брал у него в детстве.

Он перевел с иврита поэму Хаима Бялика «Бе-'ир ха-харега» — дословно: «В городе резни» (в переводе на русский язык — «Сказание о погроме»), затем написал ряд статей, собрал их в сборник, озаглавленный «Противникам Сиона», — Зальцман издал его тонкой брошюрой и распространял в Вильно, Петербурге, Саратове… Еврейская общественность, кто с одобрением, а кто с ненавистью, восприняла его как нового лидера сионистов.

А споры в сионистском движении относительно «плана Уганды» продолжались даже после смерти Теодора Герцля. Интересная беседа, актуальная и поныне в связи с попытками обсуждения статуса Иерусалима, состоялась в 1906 году между лордом Бальфуром и Хаимом Вейцманом. На вопрос Бальфура: «Почему вы так сопротивляетесь «плану Уганды?» — Вейцман ответил: «А вы готовы были бы покинуть Лондон в обмен на Париж?» — «Но ведь Лондон — столица моего государства», — удивился Бальфур самой постановке вопроса. «Иерусалим, — ответил Вейцман, — был столицей нашего государства, когда на месте Лондона были болота».

Отец Биньямина Нетаньяху, премьер-министра Израиля, был личным секретарем Зеева Жаботинского, а его дед, Натан Милейковский — участником шестого сионистского конгресса. Вот что Биньямин Нетаньяху пишет об этих событиях:

«Мой дед смог более конкретно объяснить, почему он, вместе с другими восточноевропейскими сионистами, выступил против Теодора Герцля. Мой отец спросил его, исходила ли оппозиция угандийскому плану из убеждения, что Британия не выполнит своих обязательств и план этот все равно не будет осуществлен на практике. Он хорошо запомнил ответ моего деда:

«Напротив, мы были убеждены в том, что англичане сдержат слово. В те дни Британия пользовалась огромным авторитетом в глазах евреев. И мы категорически выступили против угандийского плана именно потому, что верили в его осуществимость. В течение многих столетий евреи принесли столько жертв во имя Эрец-Исраэль, пролили столько крови ради того, чтобы удержаться на пой земле, вознесли столько молитв о возвращении к Сиону… Мы (читали немыслимым предать мечту поколений. Если бы мы согласились принять иную страну в качестве еврейского национального дома, то наш народ был бы обречен на нравственное и психологическое крушение. Еврейская история лишилась бы в этом случае всякого смысла».

* * *

1903 год — год кишиневского погрома и шестого сионистского конгресса — стал поворотным в судьбе Жаботинского. Готовый к проказам Альталена, легким пером завораживающий приключенческими рассказами из итальянской жизни, разбавленными, к радости непритязательного читателя, любовными похождениями, стал Самсоном Жаботинским[6].

В 1903 году, когда Жаботинский присоединился к противникам «плана Уганды», ему было 23 года; Давиду Грину, будущему Бен-Гуриону, исполнилось семнадцать. Они не были еще знакомы друг с другом, но это был один из редких случаев, когда их убеждения полностью совпали: оба видели будущее еврейского народа в возвращении в Палестину и оба решили посвятить свою жизнь созданию еврейского национального очага в Эрец-Исраэль.

Возможно, рассказывая о кишиневском погроме и шестом Сионистском конгрессе, давшим сынам Израиля Самсона Жаботинского, следовало бы умолчать, что между этими событиями произошло еще одно, относящееся к частной жизни Владимира Жаботинского: 26 мая он был свидетелем со стороны жениха на бракосочетании своего друга, Корнея Чуковского. Все переплелось: похороны жертв погрома — и свадьба друга; имена — Зеев, Владимир и Самсон, и три Жаботинских, живущих под разными именами.

Осознавая это, в предисловии к «Повести моих дней» Жаботинский написал: «Две сферы жизни разделены во мне очень высокой перегородкой: по мере возможности, я всегда избегал их смешения. В частной жизни были и есть у меня друзья и враги, дорогие связи, невосполнимые потери и незабываемые воспоминания — все это ни разу не сказалось и никогда не скажется на моей публичной деятельности. И хотя на весах моей внутренней жизни эта половина перевешивает все остальные впечатления, и хотя роман моей личной жизни более глубок, многоактен и содержателен, чем роман публичной деятельности, — здесь вы не найдете его».