Зет - [35]

Солнце восходит каждый день помолодевшее над помолодевшим миром. Это солнце, эликсир жизни, ждем мы утром на рассвете, и нам недостает его в сумерки. Я отсчитываю единицы времени, значит, они принадлежат мне, а не кому-то другому...

Рабочие должны раз и навсегда понять, что если строят для них дома более чистые и просторные, чем прежде, то их самих не перестают при этом эксплуатировать. Они должны раз и навсегда понять, что единственный способ освободиться от эксплуатации...

В детстве я мечтал стать летчиком, чтобы летать высоко, в облаках, чтобы жить рядом с солнцем. Потом я стал врачом, потому что так захотели родители. Мой старший брат остался в деревне, другой уехал в чужие края. В семье хоть кто-то один должен получить образование, и жребий пал на меня. Но всегда меня тянуло в головокружительную высоту. И миф об Икаре был моим любимым мифом...

В Икарии, где он проходил военную службу, ему довелось увидеть воочию людские беды и язвы. Большие язвы, окна в жизнь, через которые проникал чистый воздух, хотя на краях собирался гной...

А когда я женился, я полюбил жилки у нее на шее; и она глухо рыдала в моих объятиях, потому что я изменял ей. Жизнь прекрасна, когда каждое мгновение человек готов умереть. Когда ночь прорастает в него своими корнями и высасывает его кровь. Никто не скажет, что я не устоял перед искушением сбежать от тех, кого бесило мое присутствие. Сочинители могут писать что угодно, потому что мысль свободна в отсталой стране. В отсталой стране гонению подвергается тело. Тело, вытесняющее определенное количество воздуха. Поэтому меня преследовали во время марша мира, на который я вышел один. Великое множество людей пишут о мире. Слова для них — дым. Но тело нечто неизменное — это реальность. А у моего тела — я знаю прекрасно малейшее сокращение его мельчайшего мышечного волокна — есть оболочка, депутатская неприкосновенность. Поэтому сегодня меня избили не очень жестоко, поэтому меня не прикончили.

Пре-е-екрасные Салоники! Вы еще храните что-то от византийского мистицизма; как на ипподроме, теперь застроенном многоэтажными домами, в древние времена желтые и зеленые беспрестанно боролись друг с другом, так и сегодня здесь, в клубе, собрались мы, красные, а на улице — зеленые, которые орут, словно на ипподроме, когда лошадей выпускают на беговые дорожки после возбуждающих уколов.

Я должен уступить трибуну Спатопулосу, чтобы он сказал несколько слов. Наконец-то он пришел. Я не могу все время ораторствовать. Людям пора по домам. Да, пора. Но вопрос, как нам уйти отсюда. Я надеюсь, что у полиции хватит ума не допустить кровопролития. Во всяком случае, я не хочу, чтобы кто-нибудь из сидящих в зале пострадал хоть немного.

Трибуна для меня — своеобразная отдушина. Я рад, что меня выслушали, но не знаю, что еще говорить. Борьба за мир, хочу я сказать, — это действие. Когда отказываешься платить налоги, идущие на военные расходы, или притворяешься сумасшедшим во время призыва в армию, то борешься за мир. Мир — это не образ богородицы, чью икону привозят на фронт, чтобы вдохновить солдат на бой. Это статистическая таблица, с цифрами, с фактами. Прежде всего это не теория, а действие.

Твоя рука в моей руке. Микрофон действует благодаря электрическому току. И потом свет меркнет «и тень от стены точно лист железа». Несчастная Греция, твоя земля пропитывается кровью все новых и новых жертв, которые при прогрессивных муниципальных деятелях становятся улицами и площадями. Несчастная Греция, тебе не выпало счастья видеть хоть один день справедливости.

Лампочки мигают. Может быть, сейчас перерезают провода. Чтобы мы погрузились во мрак и не знали, какую расправу нам готовят. Лампочки мигают — так моргают маленькие дети, когда хотят спать, больше всего на свете хотят спать.

И если жизнь в юности была проституткой, теперь она приобрела достаточно мудрости, чтобы быть постоянной. Скажи, что жизнь прекрасна, и все, кто здраво рассуждают, прекрасны. Скажи, что я приду и посижу возле тебя, если ты заболеешь. А когда ты заплачешь, я стану твоей подушкой и осушу тебе слезы. Да, жизнь прекрасна, прекрасна, когда твоя рука в моей руке или линии на ладонях сливаются, как у прокаженных, так что их нельзя уже различить.

22

Он с самого начала присутствовал на митинге и теперь, когда Зет закончил свою речь, решил не отходить от него ни на шаг. Когда Зет вошел в зал с рассеченным виском и сказал: «Вот, что со мной сделали за то, что я приехал к вам», — слезы затуманили Хадзису глаза.

У него, Хадзиса, или Тигра, как его называли, не было постоянной работы, не было ни гроша за душой. То строитель, то штукатур, то водовоз, то чистильщик обуви — он жил по-своему, как умел, и всегда посещал такие митинги. Глядя на этого приземистого лысого человека, трудно было предположить, что у него крепкие, как сталь, мускулы. А когда возникали беспорядки, он участвовал в драке не по чьей-нибудь просьбе, а из чувства долга.

Какой долг? По отношению к кому? Он и сам не знал. Хадзис ни перед кем ни в чем не отчитывался. Он самостоятельно выбирал путь в жизни. Так и сегодня: он пришел на митинг издалека, из Нижней Тумбы. У него не нашлось даже драхмы и шестидесяти лепт, чтобы приехать на автобусе. По дороге он видел роскошные машины, богатые витрины с разной снедью — все блага цивилизации, к которым он не мог подступиться, а о том, чтобы наслаждаться ими, не приходилось и мечтать. Но это его не трогало. Он никому не завидовал. По натуре он был аскетом.