Зеркала - [80]

Прошла пора летних отпусков, и один мой сравнительно давний сослуживец сказал мне:

— А ты, наверное, и не предполагаешь, что Камелия Захран прекрасно танцует? Я видел ее в Ханновилле[90], она там самозабвенно танцевала с каким-то молодым человеком.

Я встал на защиту девушки.

— То, что в свое время считалось грехом, — сказал я, — теперь отнюдь не грех.

Коллега, почесав в затылке, промолвил:

— Не представляю себе, каково будет жить с такой женой, как она.

— В настоящее время процент разводов значительно снизился по сравнению с прежним, так же как и многоженство.

— Сразу видно, что ты вполне современный человек, несмотря на возраст, — засмеялся он.

— Я хотел бы принадлежать к нынешнему поколению — не потому, что считаю его жизнь легче, а потому, что оно избавилось от многих предрассудков, так осложнявших когда-то нашу жизнь.

Я повторил это и Реде Хаммаде, наиболее консервативному среди моих старых друзей. Он спросил, что я имею в виду.

— Открытая любовь в обстановке здоровой нравственности куда лучше, чем нездоровое воздержание или знакомство с проститутками.

— Мне кажется, что любовь, как и демократия, стали редкостью, чем-то вроде старомодной комедии, — скептически заметил Реда.

Внимательно прислушивался я к разговорам молодежи, работающей в нашем департаменте, и узнал немало интересного, особенно о Камелии, привлекавшей более, чем кто-либо другой, мое внимание своей современностью. Принадлежала она к семье среднего достатка и первой из ее пяти сестер пошла работать. Легко себе представить все серьезные проблемы такой семьи, а также проблемы молодой девушки, вступившей на путь независимости и несущей ответственность за себя, а возможно, отчасти и за семью; представить все расходы, которые потребует от нее современная жизнь, и те проблемы, с которыми она столкнется в поисках достойного жениха. Не удивительно, что всякого рода отвлеченным вещам Камелия уделяла весьма поверхностное внимание. На жизнь она смотрела с практической стороны, не задумываясь над проблемами религии и революции. Ее главной заботой было устройство личной судьбы. А что понимала она под личной судьбой, как не любовь, замужество и приобщение к плодам современной цивилизации?!

Всерьез интересующаяся религией, философией или политикой женщина — редкость. Это, очевидно, объясняется тем, что на работу к нам в министерство приходили женщины весьма посредственных способностей. Наиболее талантливые оставались в университетах или избирали сферу общественной деятельности.

— Отсутствие у женщин интереса к философским доктринам, — сказал по этому поводу доктор Зухейр Кямиль, — свидетельствует о том, что они — я имею в виду философские доктрины — представляют весьма незначительную ценность в повседневной жизни. Женщину интересует прежде всего созидание и все, что с ним связано. Она — искусный творец, созидание — смысл ее жизни. Любая другая деятельность — удел мужчины, стремящегося не к созиданию, а к господству. Цель женщины, ее божество — наша земная жизнь. Эта земная жизнь — цель ее созидания. Значит, мы созданы для того, чтобы заботиться о нашей земной жизни и ни о чем больше. Бессмертие должно быть, здесь, на земле. И если бы религии изображали бога в виде женщины, то они обогатили бы нас новой мудростью — познанием истинного счастья.

Нелегко объяснить эти взгляды Зухейра Кямиля, исходя из хорошо известного всем образа его мыслей. Понять их можно только в свете обстоятельств его личной жизни. Он по-прежнему питал большую нежность к покинувшим его и поселившимся в Греции жене и дочери, кроме того, познал другую любовь — к Ниамат Ареф.

После июльского поражения, когда мы все пребывали в скорби и печали, ко мне как-то подошел мой сослуживец и сказал:

— Есть довольно странные новости, на этот раз не имеющие отношения к военным событиям.

— А в чем дело? — спросил я.

— Наша Камелия Захран затеяла с генеральным директором старую как мир игру.

Директорами у нас были теперь люди молодые, не то что раньше. Нашему генеральному директору было лет сорок, он был мужем и отцом семейства и имел — по крайней мере с этой стороны — хорошую репутацию.

— Быть может, это сплетни?

— А вдруг правда?!

— А как ты сам это объясняешь?

— Не знаю, может, любовь у них, и если так, то одна семья развалится, а на ее руинах возникнет новая. — Помолчав, он добавил: — А возможно, это старая игра на манер Шарары ан-Наххаля.

— Неужели приспособленчество нашего поколения передалось и молодежи?

— Соблазны теперь не менее сильны и притягательны.

— Мы дождемся все-таки, что приспособленчество будет в конце концов признано новой моралью как некое технологическое усовершенствование, — проворчал я сердито.

В разговоре на эту тему с доктором Азми Шакером я заметил:

— Ты незаурядный философ. Почему бы тебе не заняться изучением новой морали? Морали, соответствующей новому времени, рожденной новым обществом, а не старыми идеалами…

— Почему вдруг тебе в голову пришла такая мысль? — спросил он.

— Вспомни нашего друга доктора Кямиля Рамзи, — Возмущенный, ответил я. — Я знаю и других, кого можно считать образцом нравственности, их постигла та же печальная участь. Быть может, их мораль уже не пригодна для современного мира?!