Зеркала - [31]

— Говорят, он торгует должностями и, кроме того, оказывает сомнительного свойства услуги Захрану Хассуне, получая за это солидную мзду.

— Неужели все это правда?

— К величайшему сожалению, да. Порой я с грустью спрашиваю себя, так ли уж отличается «Вафд» от других партий?

— Трудно поверить в то, что Зухейр бросил работу в университете ради грязных махинаций.

— Думаю, он был негодяем всегда, просто ждал удобного случая, чтоб проявить свои «таланты». Политика оказалась для этого весьма подходящим поприщем.

Обоим нам было невыразимо стыдно за нашего бывшего друга, такого талантливого человека, и больно за столь почитаемую нами партию.

Когда после каирского пожара[45] вафдистское правительство ушло в отставку, доктор Зухейр попытался вернуться в университет, но это ему не удалось. Он продолжал заниматься публицистикой и литературной критикой, но испытывал беспокойство за свое будущее, тем более что уже привык к достатку. Однажды мы встретились у Салема Габра.

— Что происходит в стране?! Король совсем свихнулся, все рушится… — встревоженно восклнкнул хозяин дома.

— Наше политическое положение, — заметил доктор Зухейр, — весьма напоминает мне историю доктора Ибрагима Акля, который, начав с научных исследований, на склоне лет ударился в религию!

— «Вафд» подобен своему лидеру, это такой же добрый дряхлый старичок, с каждым днем теряющий силы, — сказал Реда Хаммада.

— Так больше продолжаться не может! — воскликнул Салем Габр. — Надо подумать о нашем будущем.

— И все же, — сказал Зухейр Кямиль, — «Вафд» остается самой популярной партией, и король, чтоб не допустить революции, вынужден будет в ближайшее время призвать ее к власти.

— Лучше уж революция, чем «Вафд», — возразил на это Салем Габр.

— «Братья-мусульмане»[46] и коммунисты ждут своего часа, — заметил Реда Хаммада.

— Ни те ни другие не располагают большинством, — решительно заявил Зухейр Кямиль.

— Страна, — сказал Салем Габр, — не готова к коммунизму, а какой-либо иной доктрины, способной увлечь молодежь, которая мечется между революцией и пороком, не существует.

Вскоре вопреки всем прогнозам произошла июльская революция, и доктор Зухейр Кямиль очутился в таком тупике, какого себе раньше и представить не мог. Двери университета перед ним были закрыты, заниматься политической деятельностью тоже оказалось невозможно. Он находился в состоянии растерянности. Когда был взят курс на ликвидацию партий вообще, и «Вафда» в первую очередь как партии наиболее массовой, доктор Зухейр снова преподнес нам сюрприз. С гневными статьями он обрушился на «Вафд», объявив его причиной всех бед, выпавших на долю страны. Его статьи вызвали гневный протест в душах вафдистов, но ни один из них не решался открыто выступить против их автора, который когда-то пользовался широкой известностью в университетских кругах и был к тому же депутатом последнего вафдистского парламента. Зухейра направили на работу в редакцию крупной газеты. И вскоре он прослыл чуть ли не трибуном революции. В газете ему было поручено редактировать также литературную страницу, и он сделался одним из ведущих современных критиков. Отговариваясь тем, что теперь у него много новых обязанностей, а может быть, стыдясь своего отступничества, он перестал бывать в салоне доктора Махера Абд аль-Керима, Однажды доктор Махер, не обращаясь ни к кому из присутствующих в частности, спросил:

— Не лучше ли было бы ему оставаться в университете?

Вместо ответа Реда Хаммада воскликнул:

— Как вам нравятся проделки этого мерзавца?!

— Может быть, — заговорил я, — в какой-то степени Зухейра оправдывает то, что его деятельность выгодна силам, в патриотических намерениях которых не приходится сомневаться.

Прошло какое-то время, и Зухейр снова стал появляться в столь полюбившихся ему когда-то кружках — в гостиной доктора Махера и в кабинете Салема Габра. Однажды мне удалось вызвать его на откровенность.

— Бороться было бесполезно, — сказал он. — Да и за что бороться? Я был на грани разорения. Однако на сотрудничество с новой властью я пошел не только ради денег, и совесть моя спокойна.

— Значит, ты веришь в июльскую революцию?

Пытливо всматриваясь в меня умными глазами, он сказал:

— Этот переворот — величайшее благо, он предотвратил другую революцию, которая была уже не за горами.

— Как странно слышать от тебя такие слова!

— Признаюсь тебе, я не революционер. Мне претит реакционность «братьев-мусульман», но и революционность коммунистов мне тоже не по душе. Я верю в постепенные, хорошо продуманные реформы. По такому пути, собственно, и пошел бы «Вафд», если бы его молодежное крыло одержало верх.

Пристально наблюдая за ним, я понял, что чувства и мысли его в полном разладе. За напускным энтузиазмом ощущалось прежде всего стремление оправдать свое ренегатство. Со временем он стал со мной более откровенным и как-то признался:

— Конечно, было бы лучше, если б переворот совершило народное восстание под руководством вафдистской молодежи.

— Главное, что он совершился, — заметил я.

— И все же человек не может перестать думать по-своему, поэтому ему приходится скрывать свои мысли, — сказал он.