Земные наши заботы - [34]

Хорошо, дескать, что ради этого пошли на скученность домов и теперь в селе нет ни сараев, ни приусадебных участков — чисто. Но… в этом можно бы и усомниться, людей поспрашивать, да и самому подумать, а для этого надо было забыть хоть на время, что ты горожанин и посмотреть на это с точки зрения сельского жителя.

Хорошо, утверждали, что крестьянин отказался от живности и заниматься ею не хочет. Но тут авторам следовало бы уточнить: не хочет или не может? Авторы не сомневались, поэтому уточнять, спрашивать не собирались, так как именно это и выбило бы их из проторенной колеи, а значит, потребовало бы от них добросовестного анализа, физических и нравственных усилий. Нет уж, хорошо, да и все тут. К чему, мол, сомнения и осложнения. Очень хотелось им, чтобы не было сомнений и у жителей этих самых сел, перестроенных на городской лад: живут люди в селе, но ничего сельского нет. Однако это тоже вроде бы хорошо: все, различие ликвидировано.

Радовались и сами новоселы: ни забот, ни хлопот в таком доме, не надо ни топливо заготавливать, ни по хозяйству хлопотать. Как в городе! Отработал в поле или на ферме, вернулся домой и — отдыхай, в телевизор глядючи. Радость эта была понятна — переселялись в дома городского типа не из палат каменных — из завалюх, да и, как правило, не местные жители, а приезжие из дальних деревень, отрезанных бездорожьем, из дальних областей. Так что для них это переселение — ближе к городу, к центру, на пути к которому оказалось не просто свободное жилье, а жилье городского типа, и дают его без всяких там очередей. Нет ни сарая, ни огорода при доме? Ну и что? Зачем на новом–то месте закабалять себя хозяйством? Ну его. Человеку, оторвавшемуся от родной земли и отчего дома, утратившему родственные и соседские связи, не хотелось обретать какие–то новые привязанности. Да и зачем ему, при казенной–то квартире, пускать корни, рвать которые, он это знает по себе, все же тяжко…

И стоят многоквартирные дома — ни кустика, ни былинки вокруг. Как на выгоне, все вытолочено.

Подобную картину я наблюдал во многих селах, где многоэтажки стоят, а в них обитают жильцы, освобожденные от личных забот–хлопот по дому и хозяйству. Словно нет ни рук у людей, ни души, ни свойственной человеку тяги в земле покопаться, весной деревце посадить, чтобы дом свой, двор украсить. Чем же занимаются они в свободное время?

— А кто чем, — ответила учительница, с которой я разговорился, стоя у многоэтажки. — Мужчины в домино рубятся, женщины — в карты. Дети без всякого дела ходят–бродят по двору–пустырю, оглушенные ревом магнитофонным и криками из окон. Скучно всем и тяжко, особенно старикам и детям, когда нет никакого дела, когда у ребят целыми днями лишь беготня, у стариков — пересуды да ругань, до того налаются, что аж жалко и стыдно за род человеческий. Мальчишкам тоже хочется чего–нибудь такого, что освежит ощущения, взбодрит обмякшие мышцы души и тела. Они не научились созиданию (ни грядку не довелось вскопать, ни дерево вырастить, ни дом, калитку вместе с отцом починить), их тянет к разрушению всего, что поддается ломке: игровых площадок, для них же построенных, перил в подъездах, деревьев, колхозом высаженных, чтобы им же было где в тень спрятаться…

Заговорил я об отдыхе с председателем, с согласия которого настроили в селе многоэтажки. А он мне:

— С этим отдыхом прямо беда какая–то. Что ни сделаешь — тут же поломают все, покорежат. Аж смотреть страшно. Да что же это такое с ними делается? Неужели это безделье и праздность вытворяют с ними такое? Наверно. Других причин не вижу. Да это и понятно, при сплошном отдыхе кто же не заскучает? А нахулиганит — и вроде бы порыв души проявил…

Был май, и поэтому я спросил юного жителя деревенской многоэтажки:

— Ты слышал, как поют соловьи?

— У нас их нет, а по радио слышал…

Ушам своим не поверил я, у другого спросил. Он то же самое ответил. Да как же так?! В ста шагах от домов, в зарослях за околицей всю ночь заливались соловьи, а мальчишки их только по радио слышали?

— Да ведь им теперь нужды нет ни поздно ложиться, ни на заре вставать — вот и просыпают все на свете, — объяснила учительница.

На заре действительно вставать им нет нужды, спят. Однако по вечерам, успел заметить я, расходиться с улицы не торопятся, до позднего поздна у подъездов горланят.

Соловьи за околицей уже вовсю пели, заливались, перекликались. Правда, иногда словно бы вздрагивали от ребячьих вскриков, сбивались с лада и голоса. Нет, не могли их услышать ребята в этом гаме. Да они и не прислушивались. Они были глухи ко всему, что происходило в природе.

Спросил я Василия Макаровича Чердинцева, знаменитого оренбургского комбайнера, Героя Социалистического Труда, лауреата Государственной премии СССР, какие картины детства воскрешает он в памяти чаще всего.

— Ранние утренники, туман, сизая от росы трава — и мы, босоногие мальчишки, выгоняем коров за околицу. Идешь, а за тобой след по росной траве…

— Вспоминается как тяжкая обязанность?

— В десять лет обязанность действительно нелегкая. Но хорошо, что она была. Иначе многое не увидел бы, не узнал, не услышал. — Помолчал, потом добавил: — И сейчас люблю вставать на зорьке, по двору похожу, по саду, а уж потом — в поле.