Земная твердь - [25]

«Сработал, стервятник, — выругался про себя Петруха. — Сейчас потащил потрошить на старую баржу. Место, подлюга, выбрал ловкое: что надо взял, что не надо — в воду. Шито-крыто».

Дождь немного приутих, и Петруха пошел было домой, но любопытство толкнуло его свернуть в Калязинский переулок, по которому, наверное, только что бежал Крюк. С осклизлого берега спускался долго, но еще дольше искал ощупью сходни на баржу.

— Генька? Я это, Петруха. Ты тут?

— Варнак? — Не сразу отозвался Крюк. — Испугал ты меня до смерти. Ползи давай.

Когда Петруха влез на баржу, Генька радостно зашептал ему в лицо, почему-то громко сглатывая слюну:

— Увел я у какого-то растяпы чемодан. Веришь, пуда на три. Смотрю это, там на вокзале, спит чалдон бородатый, и пасть настежь распахнута. Вот я с его сундуком и побратался. Приветик. Полезли в трюм — посмотрим, что бог послал. Я только и успел замок отковеркать.

В смолистой сырости трюма при свете карманного фонаря Генька откинул крышку фанерного чемодана. Справа в нем были заботливо, без единой сборники, уложены пуховая шаль, шерстяная женская кофта, тугой сверток сатина, пара мужского белья, брюки из грубого сукна, ремень и форменная фуражка с двумя дубовыми листочками из тонкой меди на околыше. На самом дне лежала новая деревянная ложка и брусок для правки бритвы. В левой половине стояли одна к одной банки бездымного охотничьего пороху, две бутылки дроби и коробка с латунными гильзами.

— Охотника ты, Генька, обокрал. Это факт. Слышишь?

Крюк не ответил. Он одним росчерком расстегнул замок-молнию на своей лыжной куртке, начал комкать и совать за пазуху тряпье.

— А это, — приговаривал он каким-то судорожным голосом, — этот порох и всю труху вместе с сундуком — в воду. Бери давай. Ох, только тише, Варнак.

Петруха внезапно осветил фонариком лицо Крюка: на переносице между бровями, на вздрагивающих крыльях его маленького носа выступили градины пота, впалые щеки сухо темнели, а под жнивьем коротких усов круглый задыхающийся рот:

— Что ты? Что ты меня слепишь?

— Клади все назад.

— Дурак ты, Петруха. Я же не все себе. Разделим.

— Клади, говорю.

— Не кричи. Ты не кричи на меня. Я знаешь…

— Крюк! Складывай!

— Скажи хоть, что ты хочешь?

— Вернуть все хозяину. Лесника ты обокрал — я по фуражке вижу. У меня отец лесником был…

— Не финти, Варнак. У тебя, как у меня, отец — проезжий молодец. Заграбастать все один хочешь. Да?

Крюк сунул руку в карман. Петька понял его намерение и, забывшись, рявкнул громко:

— Дай нож!

— Тише ты. Тише, — умоляюще простонал Крюк. — Нас могут накрыть.

До самого вокзала Крюк сопровождал Петруху, таясь поодаль, в заугольях: высматривал, не вильнет ли Варнак с добычей куда-нибудь в сторону. Нет, не вильнул. Как шагал по-саженьи, так и на крыльцо вокзала поднялся. А Крюк, сдернув с головы фуражку, бросился в темноту и бежал, не помня себя, до тех пор, пока не задохнулся. Потом бросило парня в чей-то огород через трехметровый забор, и он распластался там, мучительно давя в груди хриплое дыхание. Гнал Геньку от вокзала страх: ведь он же видел своими глазами, как Петруху задержал милиционер. «А вдруг Варнак разболтает все? И зачем я отозвался ему с баржи. Ну, и дубина же я».

Петруху, действительно, на верхней ступеньке крыльца кто-то придержал за рукав.

— Извините, молодой человек, — это был сержант-милиционер, с пухлым лицом и маленьким вздернутым носом. Он твердым, цепким глазом глядел в Петрухины глаза: — Попрошу вас в сторонку. Чемодан ваш?

— Нет. Чемодан этот я подобрал в канаве Калязинского переулка, — соврал Петруха и спокойно добавил: — Несу в отделение.

— Хорошо, молодой человек, — сказал милиционер. — Пройдемте со мной.

Переступив порог комнаты, где помещалось отделение милиции, Петруха остолбенел от удивления — у стола дежурного стоял высокий, рукастый, со взлохмаченной бородой, в расстегнутой телогрейке Тереха Злыдень. Увидев свой чемодан, он суетливо запихал в карман брюк какие-то бумажки, бывшие у него в руках, и не то всхлипывая, не то смеясь, булькал:

— Большое спасибо, гражданы милиция.

— Ваш? — спросил сержант, оставаясь за спиной Петрухи.

— А то чей же. Мой. Мой как есть. Там внутрях-то, на фанере, моя фамиль химическим карандашом написана. Можно, никак проверку установить. Ну, слава те, господи. Ох, по миру было пустили, разбойники.

Из-за стола поднялся плечистый и плотный дежурный лейтенант.

— Вы видели этого человека, гражданин потерпевший?

Почти не глянув на Петруху, Выжигин, давясь радостью, сказал:

— Я уже сказал, что придремнул чуточку. Он — не он…

— Не этот, — вступился в разговор сидевший перед столом дежурного длиннолицый мужчина в синем берете, что торговался давеча с часовым мастером. — На моих глазах, повторяю, все происходило. Тот был высокий, такого же, пожалуй, роста, как и сам гражданин потерпевший.

Между тем Злыдень перебирал непослушными пальцами свои покупки в разворошенном чемодане, а сам пристально вглядывался в лицо Петрухи. Кустистые брови его ползли на лоб.

— Что глядишь, Злыдень? Признал, наверно.

Тереха, услышав свое деревенское прозвище, окончательно убедился, что перед ним действительно сын Никона Сторожева, тот самый змееныш Петька. Он забыл о чемодане, свирепо вытаращил правый изувеченный глаз и, путаясь, второпях затвердил: