Земная оболочка - [23]

Хоть бы поскорее сбылась моя мечта.

Любящая тебя,

Ева.

* * *

3 апреля 1904 г.

Дорогая Ева!

Папа получил твое письмо, обдумал его и поручил мне написать ответ.

Он, конечно, благодарен тебе за добрые чувства, что же касается твоих планов, то он предвидит тут всякого рода нежелательные осложнения. Например — даже если оставить в стороне его личное отношение к мистеру Мейфилду — многие наши знакомые думают о нем с негодованием, которое только усугубилось, заслуженно или незаслуженно, после того, что произошло с мамой. Папа считает поэтому, что вряд ли ваша жизнь здесь наладится, если вы вернетесь все втроем; кроме того, в его теперешнем состоянии ему не хотелось бы подвергать постоянному испытанию свое терпение и милосердие.

Это его точные слова. Со своей стороны могу лишь прибавить, что если говорить о помощи, то тут беспокоиться не о чем. Мэг и Сильви, хоть они и не сделали ничего, чтобы помешать тогда маме, остались у нас. И Кеннерли, который, конечно, приезжал на похороны, уехал сейчас совсем ненадолго, с тем чтобы получить расчет на службе, а затем вернуться и взять на себя управление фермами и лесопилкой. Мне осталось еще год учиться в школе, после чего я, без всякого сомнения, навсегда останусь при нем. Других планов у меня нет, и, слава богу, никто их в отношении меня не строит.

Итак, прочитай внимательно все вышесказанное, вникни и, если у тебя есть еще какие-то идеи, напиши мне.

Твоя сестра,

Рина Кендал.

Боюсь, что я б тебя при встрече не узнала. Да и ты меня. Как-никак год прошел.

2

Пока Ева укладывала вещи, Форрест повел Кеннерли погулять на гору за домом Хэт. Через час, в полдень, они пообедают, а потом на двуколке Палмерса отправятся в Брэйси к трехчасовому поезду, который еще до наступления темноты доставит Еву, Роба и Кеннерли домой: Кеннерли был откомандирован в качестве провожатого и няньки.

Поднявшись по зеленому склону, Форрест остановился, повернувшись лицом к лежащей внизу долине. Заслонив рукой глаза от солнца, он сказал:

— Листьям пора бы вполне развиться. — Было 15 мая, тихий воскресный день.

Ближайшее дерево находилось от них метрах в четырехстах — во дворе у Хэт. Кеннерли внимательно вгляделся в него, подставив лицо солнцу.

— У этого не разовьются, — сказал он. — Да оно все равно засыхает.

— Отчего это? — спросил Форрест.

Кеннерли прочертил длинным белым пальцем воздух, словно провел по коре — от кроны до корней.

— Лучше срубите его завтра же. От него все другие пропадут.

— Отчего это? — повторил Форрест.

— Заражено, — ответил Кеннерли. — Волосистая тля.

— Скажите об этом Хэт, когда мы вернемся.

— А тут все не ваше? — спросил Кеннерли, описав рукой полукруг.

— Нет, моей сестры, — ответил Форрест.

— Но когда-нибудь будет ваше?

— Нет, что вы. Отойдет ее сыновьям. Все это досталось ей от мужа.

— А где же мейфилдовские владения?

Форрест посмотрел вдаль, затем указал на холмы на противоположном берегу речки. Для нормального зрения ничем не примечательные зеленые холмы.

Но Кеннерли, вглядевшись, сказал:

— Это не кладбище ли?

— Да, — ответил Форрест. — Там похоронена моя мать. Это их семейное кладбище. А дом разрушен.

— Как была ее фамилия? — спросил Кеннерли. — Ведь не Мейфилд же.

— Гудвин, — ответил Форрест. — Анна Гудвин.

Кеннерли продолжал внимательно вглядываться в противоположный берег. Форрест посмотрел туда же. Он прищурился, напряг зрение, но разглядеть могил так и не смог, хотя среди учеников ходили легенды о его зоркости.

Но тут к нему повернулся Кеннерли.

— А что здесь вашего? — спросил он.

— Простите? — переспросил с улыбкой Форрест.

Кеннерли обвел рукой открывавшийся им пейзаж.

— Что принадлежит вам из всего этого?

Уж что-что, а дом-то Форрест видел — при ярком солнечном свете крыша казалась черной — видел пятно на карнизе как раз над комнатой, где сейчас Ева собирала вещи и укладывала их в чемодан, уничтожая последние следы своего присутствия. Она ничего не принесла в этот дом кроме одежды, в которой переступила его порог, и своего полного жизни тела, трепещущего надеждой и стремлениями. Эти надежды и стремления она вкладывала теперь в ребенка, которого заберет с собой, оставив ему… Что оставив? На ум пришла только тиковая перина на их двуспальной кровати, которую они перевернули, чтобы потемневшие пятна крови приходились вниз — подсохшие, заскорузлые пятна ее крови. Только и всего, подумал он. Но Кеннерли он ответил:

— Ваша сестра и ваш племянник. Кое-какие книги и записки. Одежда.

Кеннерли улыбнулся — впервые после того, как сошел с поезда минувшим вечером.

— Выходит, хорошо, что вы так любите читать. — Обогнав Форреста, он полез дальше вверх по склону.

— У вас есть еще сорок пять минут. Погуляйте один. А я пойду домой. Может, Еве понадоблюсь.

— Не понадобитесь, — сказал Кеннерли.

— И тем не менее… — ответил Форрест. Он начал уже спускаться и смотрел себе под ноги; склон был неровный, каменистый. Потому он и не видел того, что мог легко увидеть каждый: в окне спальни, защищенная от солнца козырьком крыши, стояла одетая и готовая к отъезду Ева; глаза ее, минуя Форреста, смотрели прямо в глаза Кеннерли (оба спокойные, чуть ли не улыбающиеся), на руках у нее Роб, туго спеленатый, накормленный, сонный — кокон, каждой клеточкой уже творящий свою собственную жизнь, готовящийся расцвести для матери — для нее одной.