Земная оболочка - [18]

— Почему? — спросила Ева.

— Потому что, кроме тебя и нашего будущего ребенка, у меня есть еще Хэт. И ей сейчас трудно, как когда-то было мне.

— У нее есть ее мальчики.

— Мальчики денег не зарабатывают.

— Форрест, — сказала Ева. — Ты обманываешь себя и меня. Ты торчишь в этом доме, похожем на чрево кита, потому что боишься.

— Чего? — Он заставил себя улыбнуться.

— Попробовать устроиться где-то еще и получить отказ из-за меня.

— Может, и так, — сказал он. — Отчасти, может, и так.

— Ты должен проверить, пройду ли я испытание, Форрест, — сказала она.

— Я только это и делаю, — возразил он. — И ты испытания неизменно проходишь.

— Опять ты о любви. Я вовсе не об этом.

— А о чем же?

— Об окружающем нас мире. О посторонних людях. Мне кажется, что я сильная. Но ведь это нужно проверить.

— Ты сильная, — подтвердил он.

— Для тебя, — сказала она. — А я говорю о себе.

— Ты сильная, — повторил он. — И ты прекрасно понимаешь, что вопрос в том — сильный ли я.

— Мы могли бы испробовать наши силы вместе, — сказала Ева. — Против моего отца. — До этого она никогда не порицала своего отца, не смотрела на него как на врага.

— Мы проиграем, — сказал Форрест. — Ты одна выиграла бы — в этом я уверен, — но вдвоем мы проиграем. С чем тогда останусь я?

— С тем, с чем начал. Один с Хэт.

— Правильно, — сказал он. Ответ на последний вопрос был наконец получен. Теперь он был перед ней совершенно беззащитен, как черепаха, лишенная панциря. Он опустил глаза, чтобы она не прочла в них мольбы о пощаде.

Но она пощадила его — во всяком случае, сделала попытку.

— Расскажи мне, пожалуйста. Мне нужно знать.

Он кивнул и заговорил медленно, все еще глядя в пол, тихим монотонным голосом — ни в коем случае не желая играть на ее чувствах:

— Наш с Хэт отец был аморальным субъектом. Вино, Женщины… что там еще. В общем, я не знаю. Был слишком маленьким, когда умерла мать, а Хэт, если и знает, по доброте своей никогда мне об этом не рассказывает. В нем была какая-то необузданность, — главная, насколько я понимаю, его беда. Я его помню очень смутно — мне было пять, когда он окончательно исчез, — но во всех моих воспоминаниях о нем обязательно присутствует ощущение бурных неудовлетворенных страстей. Во всяком случае, когда он ушел…

— Погоди минутку, — сказала Ева. — Объясни мне про неудовлетворенные страсти.

Он быстро взглянул на нее, словно проверяя — серьезно это она или из вежливости, — потом снова потупился.

— Самое яркое мое воспоминание о нем… Чем бы он ни занимался в свободное время, но работал — в будние дни — очень много. А воскресенья всегда проводил с нами. Несколько воскресений я запомнил — кажется, будто помню все, но на деле, конечно, только отдельные, может, всего одно. Так вот, про то воскресенье. Лето, жарко, я лежу в своей короткой и узкой кроватке в крошечной комнатке под самой крышей, только-только начинает светать. Он неслышно входит, ночная рубашка в лиловую полоску, и ложится прямо на меня — я лежал на спине. Навалился всем своим телом — а был он крупный, ширококостный человек. По-видимому, хотел проверить, выдержу ли. Что ж, я выдержал. Как он вошел в комнату, я не слышал, а тут открыл глаза и первое, что увидел при утреннем свете, были глаза отца, почти вплотную к моим. Видел ли он что-нибудь с такого короткого, расстояния? Я-то видел — и запомнил на всю жизнь — глаза человека, отчаянно в чем-то нуждающегося, просящие. Я лежал…

— Просящие о чем? — прервала его Ева, начисто забывшая о своем сне в брачную ночь, давно погребенном в подвалах памяти.

Он взглянул ей прямо в лицо:

— Может, ты мне скажешь? Это мне необходимо знать.

Она подумала, вглядываясь в обращенное к ней лицо Форреста, пытаясь на нем что-то прочитать, затем покачала головой.

— Рассказывай дальше, — сказала она.

— О нем?

— Да.

— Собственно, и рассказывать-то нечего. Ничего больше из ряда вон выходящего.

— Этого уже достаточно.

— Безусловно, — сказал Форрест. — И еще из тех немногих воспоминаний, которые сохранились у меня о нем… Я стою и смотрю на дорогу, поворачиваюсь и вижу те же глаза, неотрывно следящие за мной; поднимаю голову, оторвавшись от игры, опять они прикованы ко мне, всегда ко мне, не к Хэт.

— Почему? — спросила Ева.

— Сам не знаю. Может, она была уже слишком большая к тому времени. Может, он понимал, что от нее ждать нечего. Что ни от чего она его не убережет. Ей было девять, когда он ушел. Она знает, конечно, больше, чем я, только я никогда ее не расспрашивал. Иногда она мне кое-что рассказывает. Она помнит день, когда он ушел. Я ничего не помню — хотя, собственно, почему? Я ведь жил там же. Хэт, правда, говорит, — а вернее, сказала давным-давно, много лет назад, — что ушел он ночью, забрав с собой все свое имущество, состоявшее из двух книг, двух рубашек и пары брюк. Утром мать нашла на умывальном столике, рядом со своей кроватью, записку. Она всегда спала очень чутко — просыпалась от малейшего шороха — а тут ничего не слышала.

— И что было в записке? — спросила Ева.

— Хэт успела прочитать, прежде чем мать сожгла ее. «Ухожу. Скажи детям, что я поцеловал их на прощание. И тебя тоже. С благодарностью, Робинсон Мейфилд».