Земляничная поляна - [16]

— Но мы же не на битве гладиаторов, — отшучиваюсь я и замечаю, что костер отражается одинаково и в глазах Алика и на поверхности лоснящейся пуговицы.

— Палим или нет? — настырничает Алик.

— Палим, палим, — говорит Виталька.

— Давай, — отмахивается Мишка.

Щепка повисла над юрким, как жало, языком пламени. Тугое извивающееся тело гусеницы вздулось, зашипело. Тонкая кожа начала лопаться…

Я отворачиваюсь и смотрю на Прошу. Его совсем не интересовала развернувшаяся в мире насекомых трагедия. Он до слез в глазах смотрит на стоящую у меня за спиной Ольгу.

— А клубника сегодня будет? — раздается за моей спиной се голос.

— А как же, — бормочет Алик, заканчивая кремацию насекомого. — Обязательно будет.

— Рано ведь еще, — гозорит Виталька, зачарованный манипуляциями Алика, — вот стемнеет…

— Я принес клубнику, — еле ворочая языком, говорю я и встаю.

Тишина превращается в настороженное молчание. Я направляюсь к кустам. Достаю банку и возвращаюсь к костру. Протягиваю банку Ольге. Но она делает вид, что не замечает протянутой руки.

— Где взял? — спрашивает Алик вставая.

Банка, просвечиваемая пламенем костра, кажется наполненной расплавленными рубинами.

— Тетка дала, — говорю я, продолжая держать банку в протянутой руке.

— Сама? — изумляется Алик и забирает у меня банку. Чуть подбрасывает ее, словно пытаясь определить вес.

— Точняк сама? — настороженно интересуется

Витька.

— Не трендишь? — спрашивает Мишка.

— Но я же говорю — сама дала, — горячусь я.

— Вот прямо так и дала? — спрашивает Алик.

— Конечно, — оглядываю я кажущиеся мне почему–то настороженными лица ребят. — Сказала, чтобы всех угостил. Вы же меня угощали…

— Что–о–о? — выкрикивает Алик.

— Свою принес, сам, — хохочет Виталик.

— Эй, идите сюда! — кричит играющим Мишка.

— Угощает, собирает, угощает… — давится от смеха Алик.

«Сам!», «Сам?!», «Сам?», «Сам» — доносится со всех сторон.

— Ну ты даешь! — подбадривающе хлопает меня по плечу Виталька. — Голова садовая.

— В огороде бузина, в Киеве дядька, — слышу я бормотание Витьки.

Проша начинает озираться и ворчать: он явно не понимает, что происходит. Я присаживаюсь рядом с ним и обнимаю его за шею. Пес успокаивается.

— Не обращай внимания, — тихо бросает то ли мне, то ли Проте Витька, подкармливая ненасытную утробу костра. — Здесь принято собирать клубнику самим, но не у себя в огороде.

«Поэтому ты всегда отказываешься от клубники, — хочу спросить я Витьку, — а не потому, что у тебя аллергия?» Но не успеваю. Виталик подхватывает Витькинп слова:

— Не у себя в огороде! — заходится он от смеха. —

Не у себя!

Его поддерживают разнокалиберными смешками все пришедшие па зов. Они напоминают мне нестройный хор самодеятельности, в котором каждый хочет быть солистом, но никто не хочет выделяться. Они выдавливали из себя смех и давились им. Тыкали пальцами и взглядами в корчившегося Алика и рассыпанную клубнику. В ту самую вкусную, ароматную, налитую дурманящим сладким соком.

Огонь отсвечивает на опрокинутой, сально блестящей тушке банки десятками себе подобных, но уменьшенных, перемигивающихся огоньков. Пламя наполняет гладкое брюхо бая: —;;; лилово–красным мерцающим светом…

Я ухожу оглушенный Ольгппым смехом.

Когда после прогулки с Прошей на реку возвращаюсь на Поляну, то замечаю, что ягод нет. Кровяные ягодные сгустки исчезли. От них остался еще не успевший смешаться с жестким дымом слабый запах приторной свежести. И осталось пульсирующее, извивающееся, скользкое, впивающееся в голову гриппозной болью слово «клубника».

УДАР НИЖЕ ПОЯСА

Вместе с мячом над Поляной летают, мечутся, шарахаясь от ударов, возгласы и выкрики.

Мне очень не хочется возвращаться на Поляну, но опять–таки Проша: это он тянет меня сюда. Я решаю не сопротивляться. Может быть, и зря, но оказывается — это удивительно хорошо, когда кто–то решает за тебя. Его можно во всем винить, на него сваливать— ведь пошел на поводу. Пока же я иду на поводке… У костра, как заклинатель огня, Витька.

— Садись, — кивает он мне, и я соглашаюсь, хотя поводок уже отпущен.

— Может быть, принести дров? — спрашиваю я, но Витька словно и не слышит моего, в общем–то, никчемного вопроса — рядом с костром возвышается объемистая кучка дров. Из них при желании можно сложить миниатюрную поленницу.

— Сколько ни смотрю на огонь, не пойму, живой он или нет?

— От него тепло, как от живого, — говорю я и прижимаю к себе теплую Прошину голову.

— И пищу потребляет — дрова ест. А вот потрогать его нельзя. Удивительно, — нараспев произносит Витька последнее слово.

Я отпускаю голову Проши, и он кладет ее мне на колени сам.

— Ты не обижайся на них, — кивает Витька в сторону играющих.

— Стараюсь.

— Все пройдет. Пройдет, и будет казаться, что этого не было или было, но не с тобой.

— Это, наверное, только кажется…

— У огня и у времени много общего, — произносит Витька мудреную фразу, и я пытаюсь в ней разобраться, а Витька уже рассказывает историю с исчезновением отца и заменой его какими–то приходящими в дом дядьками.

«От огня остается зола, ее можно потрогать, — рассуждаю я, — обугленные деревяшки. Это будет в будущем от настоящего. Это будет настоящее, оставшееся от прошлого. Будет и уже прошлое, которое нельзя исправить…»