Земляк Ломоносова - [8]

– Куда мы едем? Где остановимся? – спросил Федот возницу, озираясь на низкие бараки и приплюснутые, занесенные снегом землянки.

– Мы подъезжаем к Набережной улице, потом свернем по льду через Неву на Васильевский остров и прикочуем в рыбные ряды, там всегда наши останавливаются…

– А где этот хваленый Невский прошпект?

– Вот туда, налево, верстах в двух отсель, – отвечал бывалый помор Федоту.

Впереди обоза послышался хриплый и грубый окрик:

– Стойте! Куда вас черт несет!

Из полосатой будки вышел навстречу головному вознице рослый будочник и алебардой[22] загородил дорогу. После грошовой подачки он подобрел и объяснил, что по Набережной дальше ехать нельзя – там строятся новые дома, проезд завален бревнами и кирпичом, а потому надо свернуть влево, на Литейный, переехать поперек Невский, обогнуть Адмиралтейство, а там покажут прямой путь к рыбным рядам.

– Да, смотрите, по Невскому вдоль не ударьтесь. Подлым людям с возами настрого запрещено ездить прошпектом, – предупредил строгий блюститель уличного порядка.

Обоз, скрипя полозьями, двинулся объездом по указанному будочником пути.

На улицах около дворянских особняков и купеческих торговых заведений бородатые служилые люди зажигали фонари. Ямщики и кучера покрикивали на прохожих, развозя на гладких рысаках расфранченных господ.

Чем дальше ехали поморы, тем величественнее казался Петербург. Дома в два-три этажа, каменные, с большими окнами, стояли сплошной стеной.

В уюте и тепле протекала чья-то чужая, заманчивая жизнь.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Федот поселился на Васильевском острове, неподалеку от рыбного рынка, в тесной клетушке у солдатки-вдовы. На табуретке около тощей деревянной кровати он приспособился со своим ремеслом. С утра до поздней ночи пилил, вырезал из кости табакерки, иконки, уховертки и крестики. По пятницам он уходил на базар продавать свои изделия. Продажа не отнимала много времени. Не скупясь и не торгуясь, богатые бары брали нарасхват товар у неизвестного скромного костореза. Иногда покупатели спрашивали:

– Это твоя работа, любезный, или ты перекупаешь?

– Моя собственная.

– Гм… недурно… Ну, а набалдашник к трости ты можешь, к примеру, сделать?

– Могу сделать с собачьей головой, могу любого вида выточить, какой прикажете.

– А ларец для драгоценностей?

– И ларец могу.

– Можешь? Ну, так вот, молодец, вырежь-ка мне ларец, да такой, какого ни у кого нет. Понял? Какого никогда и никому ты не делывал…

И Федот уходил опять на неделю в свою конуру и трудился, изобретая новые рисунки для замысловатых изделий. Жизнь понемногу устраивалась. Заработок оказался достаточным. И Федот Шубной решил, прежде чем идти к земляку своему Ломоносову, стать «питеряком». Он купил себе новый кафтан, поддевку, приобрел крепкие, пахнущие ворванью сапоги, а хозяйка сшила и вышила ему косоворотку.

Однажды в воскресный день, после обедни, Федот направился к Ломоносову. Робко подошел он к небольшому каменному дому, где квартировал Михайло Васильевич, поднялся по чугунной лестнице на второй этаж, осторожно дернул дверную ручку, потом постучал чуть-чуть слышно. В полумраке он не разглядел, кто открыл ему дверь. Обтерев ноги о половик, Федот вошел в помещение и не успел осмотреться, как из комнаты показался гладко выбритый, улыбающийся человек. «Наверно он» – подумал Шубной и, чувствуя, как бьется у него сердце, спросил:

– Могу ли я видеть Михаила Васильевича?

– Добро пожаловать, это я и есть! – Узковатые глаза Ломоносова блеснули приветливым огоньком. – Проходи, молодой человек, хоть я и не знаю тебя, но обличие что-то очень знакомое, наше, холмогорское. Садись, рассказывай, кто ты, чей да откуда и чем я могу услужить…

Федот на минуту оторопел. Он представлял себе знаменитого земляка совсем иным. Ломоносов выглядел очень простым, доступным и ласковым. Не было на нем ни шитого золотом красного камзола, про который он много раз слышал в Денисовке от Васюка Редькина, ни припудренных буклей. Лобастая голова Ломоносова была гладко выбрита. Лицо припухлое, нежное, не как у простолюдина. Когда Ломоносов улыбался и разговаривал журчащим голосом, подбородок его слегка вздрагивал. Одет он был запросто, по-домашнему: на нем была рубаха с расстегнутым воротом, короткие черные бархатные штаны, белые чулки и кожаные туфли, украшенные металлическими застежками.

Не выпуская из рук шапки, не решаясь сесть в кресло, Федот проговорил застенчиво:

– Я зашел к вашей милости… Я Федот Шубной, Ивана Афанасьева Шубного сын. Меня-то вы не знаете, без вас родился, а отца должны знать. Он приказал долго жить…

Тут Ломоносов широко распростер руки, крепко обнял Федота и трижды поцеловал его.

– Ивана Афанасьевича… и, говоришь, скончался старик? Давно ли?

– Второй год пошел.

– Жаль, добрый мужик был. Я ему первой грамотностью своей обязан. Да что говорить, память о твоем отце Иване Афанасьевиче, о нашей Денисовке мне весьма дорога! Часто вспоминаю места наши. В Академии книгу нынче печатал «Краткой российской летописец», в назидание его высочеству великому князю Павлу Петровичу посвятил. И в той книге доказательство дано мною, что чудское население, бытовавшее издревле на нашем Севере, не чуждо славянскому племени и участие имеет в составлении российского народа… Писал сие и думал о Холмогорах, об истории нашего края… Любо мне, когда земляки навещают. Вот на прошлой неделе с Вавчуги от корабельщика Баженина были два мастера – преотменные ребята! Семгу такую в подарок доставили – длиной в полтора аршина, жирную… Ну, раздевайся, гостенек, да смелей себя чувствуй… – Михайло Васильевич приоткрыл дверь на кухню и крикнул горничной девушке: – Маша, приготовь-ка нам кофей по-питерски, с закуской!