Земля за холмом - [3]

А самой Лёльке военный строй даже правится, особенно когда они маршируют под духовой оркестр по городу и когда при этом присутствует корнет Гордиенко!

Гордненко привел к ним на урок сам полковник, взамен переведенного к мальчишкам инструктора Бернинга. Они были построены в верхнем зале. Солнце из окон, высоченных и зарешеченных, било в глаза, девчонки крутились в строю и жмурились, а полковник кричал на них, чтобы стояли смирно. Проходили ружейные приемы, и Гордиенко выполнял все почтительно и точно — вскидывал винтовку «на караул» и щелкал каблуками.

Он стоял на фоне окна, очень прямой и подтянутый — серьезные серые глаза, мужественность и благородство — совсем как Болконский из «Войны и мира», и Лёлька смотрела на него с восторгом, потому что нашла наконец своего героя! Взрослые, окружающие ее, были ужасно озабочены пайками, подметками и прочими негероическими вещами, и Лёлька начинала подозревать, что настоящие герои перевелись где-то во времена адмирала Колчака.

Правда, один «герой» возник на харбинском горизонте в тридцать девятом — Натаров, убитый под Номонханом[5]. Японцы объявили его «героем» потому, что был приказ отойти, а он остался. Взрослые возмущались потихоньку, что японцы сами смотались, а русских поставили под удар, и загубили парня, и так далее… Он убит в бою с теми самыми большевиками, от которых взрослые постоянно собираются освобождать Россию, и лежит похороненный в соборном сквере — на фотографии под крестом — мальчик с пухлыми губами, в погонах русских воинских отрядов.

Теперь эти отряды называются Асано (по фамилии главного, руководящего ими японца), или Сунгари Вторая — по месторасположению. Со Второй Сунгари и приезжают к пим в школу сверкающие шпорами инструктора. Вначале — Бернинг, вредный был какой-то, и хорошо, что его перевели к мальчишкам в Пятую школу на Телинской! Правда, он и там показал себя: когда мальчишки первого мая, шутки ради, разорвали красную тряпку для мытья доски и нацепили себе бантами на гимнастерки, он выстроил всех в коридоре и отхлестал но щекам — за «большевистскую пропаганду» (а вообще, такое в школе не принято — это японско-асановские замашки!).

…«Занесло тебя снегом, Россия…» — поют на именинах под гитару взрослые. Бабушка тоскует о белых березках и Мариинском театре. У дедушки над кроватью висит его старая сабля, как символ русской боевой доблести. И все они живут на чужбине, потому что в России — большевики. Далекая, потерянная и угнетенная Россия. И теперь только от Лёлькиного поколения зависит вернуть ее (если взрослые не смогли сделать этого в свое время) и от Гордиенко, с его корнетскими звездочками, в частности…

…Лёлька все стояла на посту за стрельбищем, и это уже надоело ей порядком, потому что ничего интересного больше не происходило.

Кёвакайка съезжала на глаза, и она сняла ее и повесила на соседнюю ветку, как на вешалку. И винтовку тоже неплохо бы прислонить куда-нибудь в сторонку, но на такое она не решалась — все-таки на посту!

Она стояла и думала о своем герое и прозевала, когда он сам оказался перед ней. Он шел разводящим — снимать посты, и Лёлька не успела сообразить, что она должна делать сейчас со своей винтовкой — держать ее наперевес или приставить к ноге? Она стояла растерянная и жалкая, наверное, до слез расстроенная, что оказалась не на высоте перед пим. А про свою кёвакайку на ветке вообще забыла.

— Почему без головного убора? — строго спросил Гордиенко. И Лёлька похолодела: попадет ей за нарушение!

— Голову напечет, — сказал Гордиенко.

И это получилось у него так просто, не по-военному, что она вся прониклась к нему теплом и благодарностью. Она летела по пятам за ним от поста к посту по траве и по кочкам, не замечая ничего, заполненная светом летнего дня и радостью — без причины…

Домой четвертые классы возвращались около шести вечера.

Лёлька тащила на плече винтовку и все сбивалась с ноги.

Снова шли кукурузным полем, только теперь оно выглядело другим в оранжевом вечернем освещении. Лица были потными, руки грязными.

Во дворе Дома инвалидов полковник разрешил сделать привал. Стекла второго этажа светились отраженным закатным огнем, в окна выглядывали испуганные эмигрантские старушки в серых приютских халатах.

Девчонки сломали строй и кинулись к помпе. Зеленая чугунная ручка двигалась тяжело, качать было трудно, и Гордиенко вызвался помочь. Хотя это не положено ему по чину. Или просто жалко стало их, перемазанных, суетящихся у тугой помпы, смешных в мешковатых казенных штанах, с косичками и бантами?

Сильная студеная струя с шумом обрушилась в котелки и кружки. Лёлька мыла руки и обтирала ладонями лицо. На Гордиенко она боялась поднять глаза, чтобы он ни о чем не догадался! Она была почти полностью счастлива, если не считать стертой пятки. Пятка болела и нарушала Лёлькино лирическое настроение.

Когда строй вышел на Старо-Харбинское шоссе, небо над городом было густо-лиловым. Тоненько позванивая, прошел по Церковной трамвай. На углу в китайской лавочке загорелась тусклая лампочка. Девчонки спотыкались. Винтовки давили плечи.

— Песню! — скомандовал полковник.