Земля вращается со скрипом - [22]

И над стихами, казалось мне, они смеяться не могли. Что смешного, думал я, в таких, например, строчках:

Я летал над морями,

над лесами и полями

И везде я видел мир, мир, мир!

Или вот еще стихотворение тех лет:

Татьяна Юрьевна сказала,

что мы должны учиться.

А мы сказали, хорошо,

Что будем мы учиться.

Ведь это больше надо нам

и в жизни пригодится.

Учительский смех больно ранил неокрепшую душу художника.

Я не догадывался, что сильнее всего их смешит обилие орфографических ошибок. Слово «вообще» я, естественно, писал как слышал — «вапшче» — и допускал шесть ошибок. К тому же в письме я был крайне рассеян — я пропускал и путал буквы:

«И визе я види мир! Мир! Мир!»

Обидеть художника легко. Особенно легко это сделать ненарочно. Потому что умышленная обида вызывает отпор и закаляет волю.

Я стал прятать написанное. Даже от матери. Обнародовать я позволял себе лишь то, что считал заведомо сильным и смешным произведением.

В четвертом классе я прочел на уроке математики «Юльетта и Ромео», принесшую мне славу поэта-самородка.

(Прежде чем предоставить на ваш суд этот забытый шедевр, хочу дать коротенькое разъяснение: я учился в украинской школе, слово «самостийка» означает «самостіна (самостоятельная) робота»).

Юля влюбилась в Романа.

Это классно. Берусь доказать.

Ведь теперь она — как ни странно -

«самостийку» ему даст списать.

А Роман даст списать Наташе.

Он ведь по уши в Натку влюблен.

А Наташа списать даст Саше,

Саша — Нине, а уж Нинон,

даст, наверно, списать Лене,

потому что мы с ней друзья;

потому что Леня — хороший,

и его не любить нельзя.

И Леня напишет балладу,

и любовь будет он прославлять,

когда тройку увидит в тетради,

хотя Юля получит пять.

Это был оглушительный успех. Таких оваций не слышал ни один советский поэт того времени. Во всяком случае, в таком возрасте. Это было признание. Многие стали переписывать все, что я теперь выдавал. Я легко и молниеносно достиг широкой известности в узких кругах. Моей популярности в школе мог позавидовать любой классик.

Почти все девчонки из моего класса, а равно как из классов параллельных, были готовы влюбиться в меня. Но они не могли совместить благородный образ поэта с тем двоечником и хулиганом, каким я, собственно, и являлся.

Через некоторое время я стал получать от старшеклассников заказы на стихотворные признания в любви. Само собой установилась твердая такса. Стихотворение — рубль.

Я запомнил только одно:

Пусть небо усеяно звездами.

Оля, поверишь, не сплю.

Лишь шепчу, хотя время и позднее,

я люблю тебя, Оля. Люблю.

Кавалерам твоим я всем в лоб давал.

Опанасенко выбил окно.

Ведь любовь не проходит, я пробовал…

А тебе до сих пор все равно.

Что именно пробовал герой этого стихотворения, чтобы прошла любовь, — неизвестно.

Соль стиха была в том, что это акростих. Из заглавных букв каждой строчки складывалось имя или фамилия. В данном случае — Полякова.

Однажды меня даже подключали к идеологической работе.

Светлана Кравченко — ученица шестого класса — обменяла свой пионерский значок на пачку жевательной резинки.

Об этом узнали. Был страшный скандал. Меня попросили написать для школьной стенгазеты. Так сказать, пригвоздить к столбу позора.

На жвачку посмела сменять

значок пионерский. Изменница!

Корове приятней жевать,

чем быть пионером и ленинцем.

Глава шестая У каждого свои тараканы

Молодой режиссер Нестеренко — бывший клипмейкер. А теперь он поднялся — или опустился, не знаю — до телевизионных многосерийных фильмов, из разряда мыльных опер.

Я его работ не смотрел. Совсем. Ни до, ни после того, как снялся в одном из его сериалов. Название не помню — очередные сопли.

Сериалов снимают прорву. Порой кажется, что все население страны поделилось на две части: одна смотрит сериалы, другая их делает.

Качество этой модной продукции чрезвычайно низкое. Но, кажется, никого это не беспокоит.

Я играл скандального подвыпившего соседа снизу, которого затопили главные герои. Всего один съемочный день. Или как говорит Андрей Арестович: «Всего лишь минута позора».

Нестеренко, как выяснилось, имел дурацкую привычку говорить о себе в третьем лице.

К примеру: «Так, снято! На сегодня — все! Александр Нестеренко всех благодарит и прощается с вами до завтра!»

Я об этом не знал.

Прихожу на съемочную площадку: художник по костюмам одел меня и отправил к режиссеру на утверждение.

Кругом обычная подготовительная суета. Нервный творческий процесс.

Смотрю, стоит какой-то щуплый сутулый тинейджер, один, ничем не занят. Подхожу к нему.

— Слышь, — говорю, — не подскажешь, где режик? — Кто?

— Режиссер. Нестеренко.

— Он занят, — отвечает парень. — Беседует с актером.

— Где? — Тут. Я озираюсь по сторонам.

— Где — тут?

— Прямо тут.

— Не понял.

Он демонстративно закатывает глаза и раздраженно вздыхает.

— Александр Нестеренко, — говорит, — перед тобой!

Ё-мое, думаю. Это что? Претензия на оригинальность? Бздык? Чудачество на фоне мании величия? Странность художника? Последствия родовой травмы? Что? Зачем?

Я говорю:

— Меня костюмер послал. Утвердить вот эту вот тенниску и брюки. Еще он тюбетейку даст.

— Хорошо, — отвечает режиссер, не глядя на меня. — Передай Вите, режиссер одобрил. Без тюбетейки!