Земля Тиан - [88]

Некоторое время они шли молча. Монах не начинал разговора.

— Какая грязь! — наконец сказал Дорогов, чтобы нарушить молчание. — Этот народ не любит солнца. Они делают все от них зависящее для того, чтоб от него укрыться. Они предпочитают обрастать грязью и болеть от сырости.

— Здесь жаркое солнце, — примирительно ответил брат Андре, — и чем дальше вглубь страны, тем оно жарче.

— Вам приходилось бывать дальше? — спросил Дорогов.

— Нет, — ответил брат Андре, — но теперь мой путь лежит почти через всю провинцию Гуй-Чжоу. Впрочем, жить мне придется в горах, там совсем не жарко.

Дорогов остановился.

— Так значит, вы… — он понял вдруг, кто был этот монах. Это о нем шел разговор между консульским чиновником и его дамой в Ханькоу, в саду «Виктория»! Французский офицер, богатый, молодой, образованный, стоявший на хорошей дороге человек, вдруг бросивший все и добровольно отправившийся на край света в селение прокаженных на смену умирающему от проказы старику-миссионеру!

— Вы?! — повторил он.

Брат Андре остановился тоже.

— Почему вы так удивлены? — спросил он.

Дорогов взглянул на его слегка загорелое, красивое лицо. Оно было совершенно спокойным.

— Вы едете к прокаженным, — сказал Дорогов взволнованно, — я слышал о вас в Ханькоу.

— Да, — сказал монах и снова зашагал не спеша, — раз вы знаете, кто я, нет нужды скрывать от вас правду. Я еду к прокаженным оказывать им посильную материальную, а главное, моральную помощь.

И, видя, что Дорогов собирается что-то сказать, он остановил его движением руки.

— Я знаю, что вы скажете. Нет, о самоубийстве здесь нет и речи. В конце моего пути, конечно, стоит смерть, но ведь она стоит в конце каждого пути, куда бы он ни лежал. Вы тоже подвергаетесь немалой опасности, путешествуя по этим местам с девушками. На вас могут напасть хунхузы, убить и я не думаю, чтобы вы об этом не знали. Однако я не считаю вас самоубийцей.

— Я рискую, — ответил Павел Александрович, — и в душе рассчитываю, конечно, на благоприятный исход. Вы — едете на верную гибель!

— К смерти должен быть всегда готов каждый, — спокойно возразил монах, — но цель моя не смерть, а жизнь. Вы поняли меня?

Дорогов не отвечал.

— Несколько десятков простых, бесхитростных душ изнемогают там от тяжести физических страданий, — продолжал брат Андре. — Я хочу поддержать их, как сумею, и отдать им избыток моих сил. Вы совершенно напрасно ужасаетесь и удивляетесь. Скорее должен удивляться я. Из тех, кто знает о цели моей поездки, одни считают меня самоубийцей, другие — чуть не подвижником и никто не хочет понять, что здесь нет ни самоубийства, ни подвига. Я еду к прокаженным не совершать подвиги и не умирать от проказы, а трудиться, как должен трудиться каждый. В конце концов я, конечно, умру, но ведь умрете и вы, и ваш пылкий друг, и этот китаец, несущий ведра, и все большие и маленькие люди, которых мы никогда не увидим. Весь вопрос в том, на какой высоте духовных сил застанет нас смерть. С этой точки зрения мой поступок скорее можно назвать эгоистическим.

Он улыбнулся.

— …Там будет полезная, нужная для окружающих меня людей деятельность, литературный труд, на который уйдет несколько лет (материалы для него я везу с собою). Раз в год я буду получать книги. Ко всему этому, там, куда я еду, красивая, величественная природа… Вы любите природу, мсье Доро-гов? — спросил он, оживляясь, и, не ожидая ответа, продолжал. — Природа очищает человеческую душу, делает ее тем, что она есть. Созерцание природы дает эмоции высшие, чем все человеческие искусства, вместе взятые. Ведь все, что создано человеком в области духа — почерпнуто оттуда. Стать близко к этому источнику, стереть с себя грязь и паутину, которая обволакивает и убивает душу там, — он показал рукой назад, — мсье Дорогов, разве не стоит из-за этого забыть о проказе? Чистая, девственная природа — это огонь очищающий, огонь древних алхимиков, претворяющий смерть в жизнь, мрак в свет. Но надо быть в состоянии пройти через это очищение, надо оставить все там, позади. К чистому и светлому источнику надо подходить с чистыми искренними помыслами. Иначе он сожжет. Нужно подготовить себя прежде, чем позволять своей душе коснуться этого живительного и смертоносного огня, надо воспитать и укрепить свои силы, чтобы спасительный бальзам — одиночество с самим собою, — не стал гибельным…

Дорогов слушал его с изумлением, все возраставшим.

«Монах-доминиканец? Сектант? Мистик? Алхимик? Безумный?»

Брат Андре говорил тихо и спокойно и с каждой фразой росло в Дорогове впечатление глубокой убежденности этого сильного духом человека.

Несколько десятков шагов они снова прошли молча.

— Мне кажется, — задумчиво произнес Дорогов, — что для того, чтобы прийти к таким убеждениям, надо многое вынести и о многом передумать.

Монах заговорил не сразу.

— Я отвечу вам так, как только могу ответить, — сказал он медленно. — Слабый гибнет от ударов, сильный отражает их. И тот, и другой ищут спасения.

Он снял свой шлем и вытер лоб платком.

Улица неожиданным изгибом вывела их снова к реке. По прозрачно-синей, подернутой рябью поверхности ее, подняв темные высокие паруса, мимо города проплывала вниз по течению флотилия сампанов. Высоко задрав желтые кормы, они шли один за другим, расплескивая маленькие пенистые волны, и исчезали за крутой излучиной у подножья черной, обветренной и поросшей зеленью пагоды. Вдоль городского берега топорщился частокол тонких высоких мачт, стоял нелепо покосившийся на бок злополучный «Тун Лун Хва», влево у воды виднелся белый шлем Теодора. Брат Андре снова обернулся к Дорогову.