Земля русская - [62]

Все это было на глазах деревни, люди, как могли, облегчали горе. Как-то пришло бабам на ум съездить в Москву, к знаменитому земляку, поплакаться на судьбину и попросить помощи. Земляк-министр отозвался, занарядил в Стариково Устье четыре готовые избы, поставили их солдаты в ряд — и разошлись женщины с ребятишками по новым избам, оставив бабу Груню одну в окопной халупе.

И когда свыклась она с мыслью доживать век в одиночестве, пришло вдруг письмо — объявилась дочка. Уже пожилая, семейная, хватившая, видать, лиха, просила она у матери… не прощения, а денег. Будто телепатия какая донесла до нее весть, что продала мать корову, выручила сотен шесть, — просила прислать на свадьбу: внучка замуж выходила. Послала, сколько могла. А в письме, написанном под диктовку, пожаловалась на старость и одиночество. Вскорости заявилась дочка самолично, сказала: «Поедем, будешь жить с нами. Сымай деньги с книжки, давай мне, я сама распоряжусь». Распорядилась: «коровьи» деньги в неделю извела и выставила мать за дверь. И опять на годы замолчала…

И вот приходит ко мне бабка Аграфена с письмом. «Почитай, — говорит. — Чего ей от меня надобно?» Прочитал сперва про себя. Аж в груди захолодело: «Продавай все, переводи деньги на меня, тогда за тобой приеду, все равно тебя никуда не возьмут, никому ты не нужна…»

— Не бурчи под нос, читай внятно. Глохнуть я стала.

Гляжу на старую: как такое читать? А приходится — дочкой писано, родной кровинушкой. Пошла Аграфена Егоровна по деревне, у людей спросить: что присоветуете? А люди: гляди сама, тебе жить.

Помню те вечера: выйдешь на улицу — сидит баба Груня на лавочке под догнивающей на корню липой, белеет в сумерках платок на опущенной голове — полоснет жалость ножом по сердцу. Встретил как-то председателя РИКа, прошу: «Поедем, погляди, может, «обойдешь» инструкцию?» Приехал, посочувствовал, а перед «бумагой» все равно руки опустил: не в нашей власти, мол. Чужой человек ту «бумагу» одолел.

В другое время, на другом месте дожди и ветры завершили бы историю избы. Недолго оставалось ей стоять на крутояре, пожалуй, раньше хозяйки окончила бы свой век. Дед Митряй уже распорядился, не избой покамест — усадьбой. Обнес по углы жердинами — выгородку для своих овец и коз сделал. Живет-то дед Митряй на другом краю, приволья и там вдоволь, но усадьбу баба Груня как-никак каждый год выкашивала — не пустырю чета, трава самая что ни есть для овцы. Попали в выгородку и все бабкины насаждения: елочки-погодки, акация, черемуха и два куста красной смородины, плодоносившие обильно. Было это весной, а по лету избу-гнилушку купил городской шофер Раменцев. Разыскал он бабку Груню в интернате, посадил в машину, привез в сельсовет, там и оформили купчую. Раменцев-то и ахнул, увидев, что натворило овечье стадо деда Митряя. Насаждения были обглоданы начисто. Смородинные кусты и старшая елка еще подавали слабые надежды на жизнь. Раменцев огородил их частоколом. В частоколе ногою застряла овца, разблеялась на всю деревню, дед Митряй прибежал, давай шуметь на Раменцева:

— Ты кто таков? Чего тут нагородил? Твои, что ль, кусты?

— Не мои, но и не твои. Старый человек, а творишь что? Зачем сгубил то, что не тобой насажено?

— А чтоб таким, как ты, не досталось. Дармовщинки захотели?

— Да ты, дед, оказывается, с душком?

— А ты с чем? С мешком? Не пахано, не сажено, а в мешок напихано?

Поругались они с первого дня. Дед Митряй свою позицию показал сразу, Раменцев своей пока не выказывал. Выявило ее время: новый хозяин обветшалой избы собирался укорениться тут основательно. Ему бы, наверно, легче было раскидать халупу и поставить на ее месте новую. Но так нельзя, это будет уже строительство. А строиться, будучи на птичьих правах, не разрешается. Раменцев стены оставил, забрал гнилушки в облицовку: снаружи диким камнем, изнутри байдаком — сносу не будет. Погреб вырыл в рост, крышу возвел высокую, на дачный манер, со светелкой. На месте сеней — гараж, опять же из камня-булыги, возвел. Ухлопал на все это сколько-то денег да два года каторжного труда всей семьи: сам с женой, двое сынов да две невестки по выходным и в отпуска ворочали камни старых фундаментов. Непонятно, совсем непонятно. Если дачу захотел, — досками обошелся бы, а если жить тут собрался: — ставил бы избу.

Более других сбивал с толку Раменцев деда Митряя: что за человек, какие у него планы? Не первый он из пришлых, более половины деревни, а в деревне шесть труб, чужаков-дачников. Зимой только две трубы дымят, остальные — с прилетом птиц. Намозолили дачники Митряю глаза, слоняются день-деньской. Весь лес обшастали, в реке рыбины не поймаешь — вычерпали. Огороды лопатами всковыряли, огородились — овцу вольно не пустишь, будто и деревня уже не твоя. Дед Митряй этим скоро показал, кто тут хозяин: выпустил осенью свое козье-овечье стадо, живо кустики-садики обглодали. «Жаловаться не пойдете: некуда, правов у вас нету».

Раменцев или блажной, или «руку» имеет. С виду простоват, а сват-брат, поди, в чинах ходит — возьми такого за рупь двадцать, он тебе самому подножку поставит, споткнешься — до погоста охать будешь. Смородину-то отстоял, настырный! Гляди, и выгородку сломает…