Земля русская - [34]

Нам открыла невысокая, кряжистая, с крупными, но мягкими чертами лица женщина в фланелевом халате и в стоптанных баретках на босую ногу. Надо бы сказать: старуха, но уж больно это слово не шло к ней, для своих семидесяти пяти лет была она на удивление подвижна, не горбилась, не шаркала и не шамкала — все зубы целы! — а уж речь повела, так и вовсе диво: задорно, с прибаутками, с теплым-теплым юмором в синих лучистых глазах.

— Боженька мой, ядрена Матрена, сухой нитки нет на родимых! Все-все скидывайте, размундиривайтесь, валенцы дам, шубы дам, чугунку затоплю…

Она побежала на двор за дровами. Павел Федоров посиневшими губами деревянно смеется: «Точь-в-точь, как Попов рассказывал. Так же вот и окруженцев выхаживала. Боженька мой, ядрена Матрена…»

Всю ночь просидели мы в жарко натопленной избе. На столе посвистывал в третий раз подогретый самовар, тонко пахло березовым углем, и лежали высыпанные из посылочного ящика письма. Мы читали письма и слушали Анну Дмитриевну.

— Жизнь моя длинная-длинная, всякого нагляделась, разного натерпелась, ой, не пересказать всего. Мужа кулаки убили, прямо на крыльце ножами зарезали. За мной гнались, из ружей палили — уберег господь, сховались с Ваняткой — полтора годика ему было — в лесу под елкой. В войну опять и сыну и матери под расстрелом стоять довелось… Теперь одна как перст. Мужа схоронила. После первого-то семь лет вдовела, потом уж за лесника вышла, лесничихой стала. И то — пригодилось. Лес как свои пять пальцев знаю, куда ни заведи — выйду. Понадобилось в войну. Сын Ванёка помер. После войны в районе работал, много ранений имел. Внук есть, тоже Ваняткой звать. В школе колхозных кадров учится, взрослый уж. Еще племянница. В Оленине замужем. Надула меня, окаянная! Соблазнила — поедем да поедем ко мне, избу продавай, у меня горя знать не будешь. Какое там! Чего и не знала, так узнала. На одно денег дай, на другое дай. Нет, думаю, милая, этак ты меня и по миру пустишь. Поеду, говорю, домой. На деньги, которые остались, эту хатенку купила. В Малявне-то у меня новая была, перед войной ставлена, а тут какая подвернулась…

— Анна Дмитриевна, — спрашивает Федоров, — Владимир Иванович Попов говорил, что вы семнадцать красноармейцев собрали по лесам, выходили и передали ему в отряд. Имена помните?

— Семнадцать или сколько там, не помню, а что собрала, то истинная правда. Первым Ивана Грязнова нашла, чистое привидение был. Иду утром в лес — ах ты, боженька мой, ядрена Матрена, что за тень меж дерев шатается? Об одно обопрется, постоит, к другому руки тянет, шагнуть хочет, а силушки нету. Гляжу, будто наш, с ружьем. Подхватила — на руках у меня повис, в беспамятство впал. А за ружье держится, не выпускает. Двух девчонок-ягодниц приметила, кричу им, чтоб помогли. Кое-как приволокли, я — под мышку, девчонки — за ноги, спрятали в амбар, две недели выхаживала.

Еще Кирилл Малый был. Прозвище ему такое дали, после уж, как партизанить пошел, а по фамилии он — Филиппов. Детина куда с добром, головой матицу подпирал. А прозвали Малым. Этого совсем без памяти нашла, лежит под елкой, не шелохнется. Выломала две палки, напялила кафтан с себя — вроде салазок получилось. Приволокла… Потом еще Колька Большой, Николай Москвич, Вася Кутузов… Чисто гвардия — молодец к молодцу. Вот были ребятки, от голода в окружении помирали, а не сдавались. С оружием все. Когда Володя заявился, говорю ему: вот тебе моя рота — воюй, а я с тылу подсоблю. Володя-то, то есть Владимир Иванович, сам военным фельдшером был. Окружили их, за Волгу не пройти, тут им газетку с самолета кинули, напечатать там было, чтоб в партизаны шли. А попервости он тоже через мои руки прошел: в бане отмывала, белье чинила… Так и начали мы воевать. Осенью в сорок первом…

Электричества в те годы в деревнях еще не было, электрики тянули линии в первую очередь к центрам колхозов, и там по ночам желтело от огней небо, а Уфалово, Малявна, Иванченки и сотни подобных им деревушек жгли керосин, надеясь и не надеясь дождаться светлого праздничка. В лампе кончился керосин, фитиль зачадил, и Федоров, сидевший ближе к лампе, ввернул его и сказал, что сам домовой велит гостям укладываться спать и дать хозяйке покой. Анна Дмитриевна махнула рукой: какой там, дескать, покой, когда не знаешь, куда ночь девать, достала из печурки батарейный фонарик и пошла в сени долить в лампу керосина. Я перед тем читал письмо, которое начиналось так: «Четырнадцатого августа исполняется двадцать лет, как бежал я от виселицы, и вот сижу, вспоминаю Вас, мама, и друзей…» Спросил у Федорова:

— Ты встречался с Поповым, не говорил он, как это было?

— Без подробностей. Упомянул вскользь. Он ведь скромный, в Краснодаре, оказывается, и не слыхали о его партизанских делах.

— Все-таки это удивительно, Павел. Который год пишем мы с тобой о войне, и такие вдруг открытия! Почему они молчат?

— Не знаю. Наверно, не считают, что совершили что-то особенное. Надо было — делали. Как всякое другое дело. Спроси у них — скажут: а как иначе? По-моему, это от убеждения, что  и н а ч е  нельзя.

— Что касается себя, это так. Но молчать о подвиге товарища, это уж, извини, не скромность, а нечто противоположное.