Земля русская - [36]

Сообщить-то мы сообщили, да уж поздно было. Судили его скоро. Комендант, видишь, какую хитрость придумал: заставил Володю биографию свою писать, а сам и читать не стал, только руку сличил, видит, одной рукой писано, и говорит: «Ты есть Попов». Расписки у него были, которые Володя за продукты колхозникам выдавал, с подписью и печатью. Тут и весь суд ему: повесить!

Повели Володю на виселицу. На краю деревни, за амбарами стояла. Как подошел он к виселице, огляделся и просит руки развязать, чтобы перед смертью богу помолиться. И вот только веревку развязали, он солдату головой в живот как ударит — и под обрыв кувырком. В Обшу бросился. Стреляли по нему, в плечо ранили. Вечер уж был, туман, кусты кругом… Обшу переплыл, в Иванченки забежал, там переодели да скорее в лес. А на другой день за моим Ванёкой пришли, арестовали и в Оленино повезли. Где-то письмо от Попова есть, поищите, после войны внуку моему писал, об отце его рассказано…

В пачке писем нашли давнее письмо Владимира Ивановича, адресованное мальчику Ване, сыну партизана:

«Я расскажу тебе, Ваня, каким смелым, мужественным человеком был твой отец. Его приговорили к расстрелу. Немцы казнили патриотов за поселком, там, где кладбище. Три солдата повели туда твоего отца, дали в руки лопату и велели рыть могилу. Он рыл… Как ни засохла земля, как ни тупа была лопата — и могиле приходит конец. Вдруг невдалеке раздался выстрел. Двое солдат кинулись в ту сторону. Отец твой распрямился, показывает: хватит, мол, копать? Третий солдат нагнулся посмотреть. Страшный удар лопатой размозжил ему голову. Отец схватил автомат и бросился через кладбище к лесу. В темноте не разглядел проволочное заграждение — распорол живот. Зажал рукой рану, бежит. На опушке немцы коней пасли, он от них в старый дот спрятался, переждал — и в лес. На третьи сутки добрался до отряда.

Ты, Ваня, гордись своим отцом и бабушкой Анной Дмитриевной, отец впервые сказал, что есть у него двухлетний сын, после симоновского боя. Просил: если что случится, не забыть тебя…

Жму руку. Друг твоего отца, бывший командир отряда

В. Попов».

— Следом за сыночками арестовали и меня. Полицай один явился, из местных. Приставил наган к лицу, пытает:

— Где твой сын?

А я ему:

— Твоя мать знает, где тебя, собаку, косит?

Он мне в зубы кулаком.

— Вот тебе за собаку. Говори, где сын?

— Чего привязался? Сказано — не знаю!

Хвать меня за руку и — к стене. Поднимает пистолет:

— Говори!

— Не знаю.

Бах! Бах! Щепки от стены мне в лицо. Убьет, думаю, гад этакий. Кричу:

— Что же ты, сволочь, делаешь? Ведь русский же!

Оскалил зубы, позеленел, трясется.

— Весь род ваш искореню. Марш на улицу! Сейчас я тебя пущу в расход.

И впрямь на улицу повел, под овраг. Прощаюсь с белым светом. Молю только бога, чтоб силы дал помереть как подобает. О ту пору покойника несли по деревне. Народу много шло. Глядят на меня: «Куда тебя, Дмитриевна, никак на расстрел?» Видят, не шутит мой мучитель. Тогда кто-то как крикнет: «Партизаны!» По большаку в самом деле на конях ехали, кто такие, не знаю. Ну, полицая этого такой страх взял, подхватился и деру, только и видели его. А я кустами-кустами да в лес. Лес — он, батюшка, всех нас спасал…

На дворе пропели третьи петухи, за окном начинало рассветать.

— А взрывчатка что же, так и лежала в подполе?

— Так и лежала. Наши пришли, разминировали. Мне-то сын не сказал, как взорвать, а то б я сама. А того офицера все равно убрали, не мытьем, так катаньем. Ира Куренкова важный пакет выкрала. В пакете приказано было поспешить со своими солдатами на выручку. А он и прочитать не успел — стащила Ира. Сами немцы его и расстреляли…

Всего, детки, уж и не вспомню. Много чего было. Муж после войны в тетрадку записывал, говорил, пригодится, мол, детям. А я так думаю, что ни детям, ни внукам ничего такого ни видеть, ни слышать не надо, пускай живут счастливо. Потерялась где-то тетрадка…

…Утром мы уходили из Уфалова. Пал мороз, и выкатывалось из-за леса солнце, в его лучах серебрились поля, белые крыши деревень, к берегам Кривены припаялся тонкий ледок. Земля словно бы обновилась, кругом было так просторно, что хотелось смотреть и смотреть на нещедрую нашу землю, на которой живут удивительные люди. Мы еще не раз придем сюда и порасспросить подробности, и поздравить Анну Дмитриевну с запоздалой боевой наградой, и просто так — проведать, и всякий раз будем уносить в душе тепло ее живых лучистых глаз.

* * *

Никто сейчас не скажет точно, сколько мы «потеряли» за сорок последних лет земли. Говорят в общем: сотни тысяч гектаров. «Потерянная» земля — наша беда и наша боль. Но что было делать, если пахари не пришли с войны? Не пришли миллионы мужиков. Читаешь в книжках о каком-нибудь давнем нашествии на Русь: «И наступило на русской земле запустение…» — и думаешь: вот и на твой век выпало. И нашествие выпало, и заросшая лесом нива.

Когда мне случалось ездить по деревням верхней Волги, я много дивился березовым рощам: уж больно походили они на искусственные. Такие четкие квадраты белых стволов-одногодков, без подлеска, словно по шнуру обрезанные опушки, что думалось: нет, природа не могла так сотворить, рощи насадил человек. Я даже готов был поверить в легенду, что бытует в приволжских деревнях. Говорят, что сажали эти рощи наши солдаты, тоскующие в окопах по крестьянской работе. И поверил бы, не будь сам солдатом: на войне мы вырубали, а не сажали леса. Поверил бы, не встреть я Евдокии Матвеевны Никольской, старой крестьянки из деревни Кокошкино.