Земля под копытами - [23]

— Мама, а тут в круче дядька Юхим блиндаж выкопал. Такой блиндаж законный, что хоть ты бомбу на него швыряй, не прошибешь. Мы в войну тут играли и нашли. Дядька до самого оврага гнался за нами, убил бы небось, ежели б догнал…

Ухватилась Галя за слова сына, как голодный за ложку. Хоть и не роднилась с братом отца — скупой и хитрый очень был. Баба Марийка и ей и детям роднее родного дядьки всегда была. Да и то, лучше добрый сосед, чем плохая родня. В голодную весну они с Данилом чуть было не пропали, уж с трудом и на свет белый глядели. Данило лягушек ел, а Галю от них выворачивало наизнанку, может, потому, что Сашка тогда носила. Если бы не ребенок, ни за что не пошла бы к дядьке — так ведь он, бедняжка, торкается в животе, есть просит. Ноги у Гали как колоды, едва взобралась на гору. Дядька бедняком никогда не был, маслобойку держал. Но едва про колхоз объявили — тут же колхозником обернулся. Коней отдал, а хата, как игрушка, и скотина, и сараи, и хлев, и даже маслобойка — все при нем осталось. Пристроился конюхом в бригаде — обедать только на лошадях ездил, воз сверху соломкой притрусит, а под соломой — овес или отруби, домой везет.

Косо глянул тогда дядька на племянницу и говорит жене: «Там у тебя очистки остались? Отсыпь ей в подол». Вот так. А дядина[13] как раз свинье картошку режет, и каждая картофелина слепит Гале глаза, словно солнце. Дядина швырнула ей пригоршню очисток, как собаке, и говорит: «Галя, я тебе буханку принесу, а ты мне платок отдай, который Данило с заработков привез, он еще на вашей свадьбе мне приглянулся». Рассказала все Даниле, а он: «Не отдавай свадебного. Не к смерти готовимся». Вечером приходит дядина с обещанной буханкой, так Галя ей даже дверей не открыла, побоялась, что учует запах хлеба — и все отдаст. Потом уж зелень поднялась, и пережили ту весну. А в сорок первом немцы забрали из сундука свадебный платок вместе с рушниками и материнскими еще, вышитыми сорочками, забили в свои фанерные ящики — и посылочками в Дойчланд, только и видела Галя Данилов подарок.

— Веди, сынок, к дядьке, пропадем мы здесь.

Шли левадой, меж кустов калины и орешника. Сашко с козой впереди, за ним вприпрыжку Андрейка да Галя — в обозе, едва ноги волочит: набегалась за день, а тут еще мешок руку отрывает, да и сын — не перышко.

Шла, спотыкаясь о комья растрескавшейся земли, по дну высохшего ручья, лишь в паводок да после дождей текли по нему из озера потоки мутной воды. Брела из последних сил. Подняла глаза, а по ту сторону ручья, под самой кручей, — дядькин нужник, высокий такой, торчит, как курятник, Сашко вдруг потащил к нему козу и забарабанил в стенку:

— Хенде хох, дядько, открывайте, это мы!..

Доска в стенке приподнялась, появилось испуганное лицо дядины:

— Чего разорался! Полицаи на горе! А-а-а, весь выводок здесь! Как на ярмарку…

— Если бы купил кто, может, и продала бы хоть одного горемыку. — Поночивна втиснулась со своим мешком в нужник и всем телом навалилась на дверь, ведущую в отрытый в круге тайник. — Спрячьте нас, тетка, некуда нам больше средь бела дня податься. Немцы, как кур, людей ловят.

— Да разве ж мы, Галя, всем кагалом в этой конуре поместимся? — сладким голоском запела тетка.

— Поместимся, если деться некуда. Кабы за горло меня не прижало, разве к вам постучались бы…

— Ты что это порядки наводишь в чужом доме? — Из-за жениной спины вынырнул дядька в широком, сплюснутом лепехой картузе. — Сколько теперь люду шатается вокруг, нешто на всех настачишься! Ступайте, ступайте, дети мои, к озеру тропкой, туда люди бежали.

Хотела Галя плюнуть им в глаза и повернуть оглобли — пропадайте вы пропадом в этой норе! Но тут с улицы послышались выстрелы, кто-то пробежал по орешнику, и вновь заухало, как в пустую бочку: трах-тарах! И такое зло взяло Галю — не продохнуть. Она, вишь, детей под пули потащит, а этот боров в своем тайнике будет отлеживаться. Отвела дядьку плечом, как ветку акации с досадными колючками: со зла где и силы взялись.

— Не развалим небось ваш погреб, если до ночи дождемся. А что приветили с детьми в лихой час — спасибо, вас еще и Данило поблагодарит, как вернется. Правду говорят: кому — война, кому — мать родна, половина людей плачет, половина — скачет. Сашко, Андрейка — живо за мной!..

— Ладно уж, оставайся, и черта своего рогатого тащи, — просипел дядька, словно его за горло давили. — Коза еще немцев приманит, через вас и мы ни за грош пропадем.

Пока Сашко втаскивал козу, которая отчаянно упиралась всеми четырьмя ногами, будто у ворот бойни, Поночивна огляделась вокруг.

Погреб был неширокий, но довольно длинный, вытянутый к оврагу. Галя вспомнила, как за год или два до войны гуторили люди, что, мол, ее дядька, прослышав о Московском метро, и себе затеял копать такое же, через Волчью гору. Вот, оказывается, какое он копал метро. С десяток толстых колод, в два ряда подпирали потолок, глиняный свод которого был обшит досками. По бокам стояли широкие скамьи, покрытые шерстяными коцами[14]. Только у входа в подвал оставалось пустое пространство, а дальше от пола до потолка громоздились мешки с добром, домашняя утварь, постели, узлы с одеждой. «Это здесь дядька первые бои пережидал, когда Гута ловил дезертиров», — подумала Галя, садясь на скамью у порога, устраивая детей и козу, чтоб уж все рядышком. Дядина прикрыла дверь, которая одновременно была и стенкой нужника. В подвале наступила кромешная темнота. Телесик захныкал. Коза тревожно заблеяла. Андрейка вздохнул, как взрослый, и прижался к матери.