Земля под копытами - [22]

В тишине, как рокот далекого самолета, слышался из села то ли плач, то ли стон. Встревоженная, Галя с трудом, чуть не на четвереньках, выползла на подворье. Хата Лавруни притаилась внизу, в морщинистой ладони глубокого оврага. Надел этот громада определила еще его отцу, когда вернулся домой после двадцати пяти лет солдатской службы. А гам все катился от ближних улиц по склонам, нарастая снежной лавиной, но внизу рассыпался — ни словечка не разобрать. Ухнул выстрел, замычала корова, кто-то бежал по улице, кованые подошвы гулко топали по твердой земле. Галя вернулась в сени, вытрясла муку из корытца в мешок. Когда снова выбежала на подворье, увидела, как по косогору тропкой, прямиком к хате, спускаются Костюк и еще двое — немцы. Схватила Телесика на руки и остановилась посреди двора как вкопанная. Немцы обвешались курами, как удачливые охотники. Сразу же приметили и Лаврунину рябку, с гоготом, приседая, погнали курицу в угол двора. Костюк опустился на колени под тыном:

— Дай, дед, воды напиться. Печет по-летнему, ма-ать вашу, дождь будет.

— А кой черт мне воды принесет? После гостеванья у вашего придурка Шуляка я и до колодца не доплетусь.

— Ты, дед, не лезь в пузырек! Сбирай-ка свои лохмоты и дуй на шлях, там колонна строится. Может, в саму Германию попадешь, культуры наберешься…

— Кому на своей земле тошно стало, тот хай и драпает — хоть в Германию, хоть прямиком на тот свет, — отбрил Лавруня. — А мне и дома хорошо, за ворот не каплет.

Костюк потемнел лицом:

— Вставай, старое чучело, да мотай в колонну, село эвакуируют! Большевики не окоротили, так я тебе язык твой мигом обкорнаю!

— Никуда я со своего двора не пойду, хлопче. Хоть ты меня убей! Тут пуп мой зарыт, тут и помру!

Немцы скрутили голову последней Лавруниной курице и теперь, гортанно перекликаясь, подходили к хате. Поночивна, прижавшись спиной к стене, пятилась вдоль хаты к огороду.

— Пойдемте, дедуня. Помогу, вам — на горку…

— Ступай, дочка, ступай, — молвил Лавруня, не поднимаясь с завалинки. — Ты иди и деток веди, а я свое отходил. По мне теперь хоть сама земля дыбом встань. Только, девка, не давай себя из родной грядки вырвать, в чужину завезти. Тьма эта черная пройдет, Галя, а мы — будем жить…

— Бывайте здоровы, дедусь, спасибо за жернова, — только и выдавила из себя непослушными губами.

— Ступай с богом.

И отвернулся, будто собирался подремать на солнышке, а ему все мешали. Тут один из немцев подошел к крыше, пыхнул зажигалкой — бледный под солнцем огонек озорно побежал по соломе. Медленно поднимался Лавруня с завалинки, будто на горбатой своей спине родную хату поднимал. А когда выпрямился, взлетела в его руке клюшка и упала тяжелой рукоятью прямо на голову поджигателя:

— Ты ее ставил, собирал, бревнышко к бревнышку, гадова твоя душа?! Да чтоб тебе в землю на два аршина провалиться! Чужое добро паскудишь, гитлерюга проклятущий!

Ни полицаи, ни солдаты не ждали от полуживого деда такой прыти. Немец, стоявший рядом с Лавруней, отскочил и нажал гашетку автомата.

Лавруня упал на землю без стона, без звука, тихо, как скошенная трава.

А Поночивна рванулась по склону оврага, прижимая к груди ребенка и торбочку с мукой. Не разбирала дороги, продиралась сквозь стену шиповника и терна и все ждала, что вот-вот стальные шмели вопьются в тело. Когда ж выбралась по косогору на улицу и оглянулась, Лаврунина хата пылала внизу, как свечка. «Тьма эта черная пройдет, Галя, а мы — будем жить…» — вспомнила слова деда и заплакала: некому Лавруне и глаз закрыть.

Поночивна перебежала через леваду по тропке, вдоль оврага, пробралась к своему огороду, а там, поминутно оглядываясь, — к хате. Двери были заперты. Постучала в окно. Открыл перепуганный Сашко:

— Ой, мамо, где вы так долго? Мы боялись, что вас угнали. Приходил староста с полицаями, дверь в погреб выбили, думали, вы в погребе спрятались. Говорили, как вернетесь, всем идти к управе, в колонну. А если не пойдем, хату спалят.

— А полицай рушник с иконы снял! — Слезы горошинами катились по замурзанному личику Андрея. — Я в рушник вцепился, а он меня ударил головой об лежанку.

— На Батыеву гору подались, сказали, еще зайдут.

Поночивна вспомнила покойного деда Лавруню, хатенку его в огне — и холодный пот прошиб: что она с малыми детьми без своего угла делать будет? Но и в лапы к ним нельзя идти — лучше уж живыми в землю. В Провалье, под пулеметы, либо в Германию — вот что такое их колонна. Голова как чумная стала: что взять, куда бежать? Но тут же опомнилась, приструнила себя: некому тебе, Галька, караул кричать, не от кого милости ждать.

— Сашко, Андрейка! Живо надевайте все теплое. Кролей выпускайте, пусть по двору бегают, в клетке с голоду помрут. А я сидор соберу, да и ноги на плечи…

Бросила в мешок торбочку с мукой, что у Лавруни смолола, из ларя выхватила две припрятанные хлебины, кусок сала (кума детям принесла), немного пшена и маку отсыпала, картошки бы еще — хоть на первый случай сварить, да как ты ее возьмешь, ведь не сто рук, из одежи зимней, что получше, прихватила… Того-сего, и уже, глядишь, целый тюк. Мешок через плечо, на вторую руку — Телесика, Андрейка за полу держится, а Сашку приказала козу вести. Чисто как цыгане. Пошла овражком к Днепру, а тут из-за кустов вдруг немецкий гогот. Едва успела Галя с козой и детьми нырнуть в поросший калиной ров — немцы прошли так близко, что хоть здоровайся с ними. А через высотки полицаи перекликаются. Страшно Гале: дети не орехи, в карман не спрячешь.