Земля по экватору - [28]

— Подожди меня, — шепнул он. — Я сейчас.

Солдаты стояли, вытянувшись. Дежурный по заставе, который ожидал в сторонке, пока лейтенант поздоровается с матерью, подскочил и, кинув руку к козырьку, доложил, что на заставе все в порядке, наряды вышли, личный состав, свободный от службы, отдыхает.

— Кто идет в наряд ночью?

Дежурный назвал несколько фамилий.

— Почему не спят? — спросил Владик. — Спать. В следующий раз на дежурных, не соблюдающих расписание, буду накладывать взыскания.

А на улице, в темноте, он обнял ее, и так, в обнимку, они дошли до дома.

— Ты меня прости, что я тебя не встретил, — быстро говорил Владик. — Понимаешь, приказ пришел на усиленную охрану границы, я весь день на линии. Как ты добралась? Тебя встретили?

Он спрашивал и не давал ей отвечать.

— Устал, просто с ног валюсь. Завтра, слава богу, у меня выходной, кино привезут, ты, наверно, еще не видела «Мир входящему». А в баню сегодня уже не пойду, завтра помоюсь.

Он положил пистолет на стол и только сейчас увидел банки с вареньем.

— Ого, сколько ты привезла, на год хватит! Я обедать уже не хочу, перекушу чего-нибудь. Ты погоди, я сейчас чай поставлю.

Мария Федоровна поглядела на его резиновые сапоги, до колен измазанные грязью, и пошла следом. У Владика были красные воспаленные глаза; он побледнел и похудел за эти три месяца, что они не виделись.

— Иди, — взяла его за плечи Мария Федоровна. — Я все сделаю сама. Иди, сними сапоги, я привезла тебе теплые туфли.

Он взял со стола ложку и вернулся в комнату. Мария Федоровна услышала, как там зашелестела бумага — Владик открывал банку с вареньем.

— Подожди, пока чай согреется.

— Ничего, — ответил Владик, — я немножко.

Не дожидаясь чая, он съел полбанки брусничного варенья и вдруг сразу раскис, виновато поглядел на мать и спросил:

— Ты не обидишься, если я немного прилягу, а?

— Конечно, ложись. Я тебе на диване постелю, там мягче.

— Нет, я здесь лягу, а ты на диване. Белье в шкафу. А завтра наговоримся, на озеро сходим.

Когда Мария Федоровна спросила, где ей взять воды — в ведре оставалось на самом донышке, — он не ответил. Он заснул сразу, подогнув ногу и открыв рот.

…Мария Федоровна сидела на диване и читала книгу, в которую было вложено письмо от Ирины, когда загудела трубка.

— Я слушаю.

— Лейтенанта Раечкина.

— Он спит.

— Команда «Застава в ружье». Разбудите его, пожалуйста.

Мария Федоровна подошла к Владику и осторожно тронула его плечо:

— Владенька, тебя вызывают.

Он вскочил, торопливо натянул брюки, гимнастерку и в одних носках выбежал в первую комнату, где стояли сапоги и висел плащ. Потом вернулся, схватил пистолет и, натягивая ремень, успел поцеловать мать.

— Ты надолго? — тревожно спросила она.

— Не знаю. Ты ложись, спи, не жди меня.

Мария Федоровна вышла вслед за ним. Владика уже не было видно. Стоя на крыльце, Мария Федоровна куталась в свой платок и прислушивалась к ночи. Было тихо, только шуршали листья, опадая с большой березы, растущей возле дома.

Где-то высоко в черном беззвездном небе вдруг раздались птичьи голоса — там невидимые косяки тянули к югу своим извечным путем, над границами и городами, облетевшими рощами и замершей на ночь землей. Пролетели — умолкли в отдалении трубные голоса, а Мария Федоровна все стояла, вглядываясь в темень, все куталась в платок.

Должно быть, в главном здании открыли окно. Мария Федоровна слышала, как его распахнули. В ночной тишине каждый звук был четким. И, едва открылось окно, послышался голос диктора: там, в казарме, включили радио.

«Нынешний год, — читал диктор, — год большого хлеба на Украине. По предварительным данным, на площади более двенадцати миллионов гектаров урожайность зерновых культур в республике составила восемнадцать с половиной центнера. Такого Украина еще никогда не знала. Только в областях — Кировоградской, Полтавской, Хмельницкой…»

Казалось, этот голос растекался по земле, дарующей небывалые хлеба, а потом взметывался к ночному небу, откуда березы стряхивали свою листву и где тянули косяки птиц. Женщина долго стояла неподвижно. Она слушала и глядела туда, куда только что ушел сын — ушел в непросохшем еще плаще и с тяжелым пистолетом в пластмассовой кобуре…

Дорога отцов

— Придется идти пешком, — сказал командир. — Если мы возьмем лошадей, на заставе останется только одна, а мало ли что…

Два коммуниста собрались в комендатуру на партийное собрание. До комендатуры было без малого двести километров…

Снег еще не выпал, и лес стоял прозрачный, черно-бурый, с густой сединой после утренних заморозков. Он казался вымершим. Птицы уже улетели. «Природа тоже устает», — почему-то подумалось командиру. Быть может, потому, что он сам устал и мечтал только об одном: лечь и уснуть, и проспать сутки или двое подряд. Но нужно было идти на партийное собрание.

С ним шел второй коммунист, красноармеец Лагунов. Когда-то Лагунов был рабочим-металлистом, и до сих пор его руки хранили въевшиеся в кожу кусочки металла. Он стеснялся здороваться с людьми за руку, потому что короткие пальцы сами собой смыкались так, что люди охали и морщились от боли. Когда строили здание заставы и надо было поднимать бревна, Лагунов молча обхватывал бревно и рывком поднимал его с земли. Вообще он все делал молча. И жил молча. Иногда за целый день от него никто не слышал слова.