Земля обетованная - [215]

Город спал со своими фабриками, которые, как полипы, присосались к земле, а над ними тысячи электрических солнц, вперя в темноту голубоватые очи, огнеголовой журавлиной стаей зорко стерегли спящего Молоха.

«Какой есть, такой есть, значит, другим быть не мог!» — вызывающе, высокомерно произнес он, но не смог заглушить голоса проснувшейся совести, и попранные идеалы, поруганная вера, загубленная эгоизмом жизнь стоном отозвались в душе, укоряя его в том, что он жил только для себя, тешил свое тщеславие, непомерную гордыню и все принес в жертву богатству.

— Да, я эгоист… Да, я пожертвовал всем ради карьеры… — повторял он, как бы нанося этими словами самому себе пощечины, и волна горечи, стыда и унижения захлестнула сердце.

Всем пожертвовал, а что получил взамен? Деньги — этот презренный металл? Но они не заменили ему друзей, не принесли ни счастья, ни удовлетворения, ни душевного покоя, зато лишили всего — даже желания жить.

«Человек не должен жить только для себя, иначе это неминуемо обернется для него несчастьем». Эту прописную истину он только сейчас осознал по-настоящему, понял ее глубинный смысл.

«Вот почему я проиграл свою жизнь», — подумал он и, вспомнив Анку, написал ей пространное письмо, прося дать совет, как устроить приют для детей рабочих.

И снова его одолели мысли, но теперь они были о другом — о поисках выхода из теперешнего положения, о цели на будущее, о долгих годах, страшивших его пустотой и скукой.

Медленно текли часы, город спал тревожным, горячечным сном; в окутавшем его, расцвеченном огнями ночном тумане порой пробегал какой-то трепет, раздавался горестный, протяжный стон, словно стонали измученные люди, усталые станки, обреченные на гибель деревья. Порой из темной глуби пустынных улиц вырвется крик, мгновенье звенит в воздухе и расплывается в тишине. То вдруг сверкнет таинственный свет, послышатся хохот, рыдания, вопли — целая гамма загадочных звуков, — то ли предвещая грядущее, то ли напоминая о прошедшем, а может, это мара, сон, привидевшийся уснувшим домам, повитым тьмой деревьям, истерзанной земле.

А по временам воцарялась пугающе-глубокая тишина, и казалось, можно различить, как бьется пульс у этого гиганта, который припал к земле и спал, как младенец на материнской груди.

И лишь в полях, за городом, далеко за пределами «земли обетованной» не стихала жизнь: таинственную ночную тишь будили приглушенные голоса, поскрипывание колес, шум, отголоски смеха, плача, проклятий.

По раскисшим весенним дорогам, по вьющимся среди полей тропкам, среди лесов, напоенных ароматом молодых березовых листочков, оставляя позади непроходимые болота, заброшенные деревни, утопающие в садах, со всех концов стекалось сюда, в «землю обетованную», великое множество людей — пешком, на скрипучих телегах, в мчащихся с бешеной скоростью поездах. И из тысячи грудей вырывались вздохи, тысячи лихорадочно горящих взоров с надеждой устремлялись во тьму, силясь разглядеть желанные очертания этой благодатной земли.

С далеких равнин и гор, из глухих деревень, из столиц и маленьких городишек, из-под соломенных стрех, из роскошных дворцов нескончаемой вереницей тянулись сюда люди всех званий и состояний. Кровью своей удобряли они «землю обетованную», отдавая ей силы, молодость, здоровье, принося в жертву свободу, надежды, мечты, веру, ум и труд.

Пустели деревни, исчезали леса, оскудевала земля, пересыхали реки, на свет появлялись младенцы, и все ради насыщения этого Молоха, который перемалывал своими могучими челюстями людей и творенья их рук. Ему подвластны были земля и небо, и, одаривая жалкую горстку несметными богатствами, он тысячи обрекал на голод и непосильный труд.

В задумчивости ходил Кароль по кабинету, подолгу пристально вглядываясь в ночной город, в светлую полоску неба на востоке. В зеленоватом сумраке медленно разливалась заря, под крышей оранжереи защебетали ласточки, свежий утренний ветерок слегка покачивал деревья. Светало, и из-под пелены тумана, отливая матовым блеском, проступали крыши ближайших домов, развалины фабрики старого Баума. Остатки стен зияли пустыми глазницами окон, разрушенные трубы вырастали, точно из земли, и чернели зловещим, изувеченным скелетом.

Боровецкий успокоился: он уже знал, какой выберет путь в жизни, к какой устремится цели. Он порвал со своим прошлым, отрекся от себя и ощутил себя другим человеком — печальным, но сильным и готовым к борьбе.

За одну ночь он постарел, глубокая морщина прорезала его лоб, на бледном лице застыло, словно высеченное скульптором, выражение твердой решимости — результат трудной борьбы с самим собой.

— Да, свое счастье я упустил!.. Но надо сделать счастливыми других, — в раздумье прошептал он и бесстрастным, мужественным взглядом, в котором отразилось это неотвратимое решение, объял спящий город и необозримые просторы, постепенно выступавшие из мрака ночи.

Уарвилль-Париж 1897–1898 гг.

Сын земли

Среди памятных мест литературной Варшавы есть одно необычное — скромная доска на доме 41 по улице Краковское Предместье, где в прежние времена находился цех варшавских портных. На доске надпись: «Владислав Станислав Реймонт, мастер портняжных дел, лауреат Нобелевской премии».