Земля обетованная - [207]

Кароль терпеливо слушал его сбивчивый рассказ, наконец ему это надоело, и он шепнул на ухо Морицу:

— Перестань врать! Это твоих рук дело!

— Что ты мелешь? С ума сошел? — вскричал Мориц, отшатываясь от него. — Ты…

— Знаю, что говорю! — оборвал его Боровецкий и обернулся к Матеушу.

А тот, черный от копоти, плача целовал ему руки и что-то бессвязно бормотал.

Из его слов Кароль только понял, что кто-то умер.

— Говори по-человечески, кто умер? — нетерпеливо вскричал он.

— Старый барин! Прибегаем, а он мертвый лежит, а рядом барышня — на полу!

— Не ври, дурак, не то трахну дверью по башке! — подскакивая к слуге, заорал Кароль.

— Пан Адам скончался от разрыва сердца, вызванного внезапным испугом. Я был там… Ступайте скорей домой, панна Анка чуть жива! — сказал Высоцкий.

Боровецкого, который был привязан к отцу, известие это ошеломило, и он, словно не веря доктору, опрометью кинулся к дому.

В дверях он столкнулся с Анкой, — ее переносили на руках к Травинским.

— Кароль! Кароль! — схватив его руку, прошептала она, и из глаз хлынули слезы и заструились по осунувшемуся лицу.

— Успокойся! Не плачь!.. Я отстрою фабрику… Все будет хорошо…

— Отец… Отец… — Рыдания мешали ей говорить.

— Я зайду к вам после обеда, — торопливо сказал он, и по его знаку рабочие подняли ее и понесли.

При упоминании об отце сердце сжалось от боли, и Кароль поспешил в комнату, где лежал покойник. Долго смотрел он на всегда доброе, благообразное лицо отца, до такой степени искаженное предсмертным криком и какой-то неведомой мукой, что он вздрогнул.

В его жизни не было горше минут, чем те, которые он провел у тела отца.

Он сидел, задумавшись, и пред его мысленным взором проходила прожитая жизнь; он исповедовался себе, заглядывая в сокровенные тайники души. Это принесло успокоение, но печаль, овладевшая им, отныне никогда больше не покидала его.

Он прилег и спал очень долго, а когда проснулся, почувствовал прилив сил и решимость сразиться с судьбой. Однако с первых же шагов натолкнулся на препятствие.

Пришел Мориц и, заверив его в дружеских чувствах, сказал, что изымает свой вклад и капитал и уже заявил об этом в страховое общество.

— Ловко ты все подстроил, ничего не скажешь! Но неужели ты думаешь: тебе удастся погубить меня?

— Ты расстроен и не отдаешь себе отчета в своих словах, не понимаешь, как оскорбительны для меня твои подозрения. Я забираю деньги, чтобы пустить их в оборот. Ты прекрасно обойдешься и без меня, а мне надо устраивать свою жизнь, к тому же тесть предлагает вступить с ним в дело, для чего срочно нужен наличный капитал.

И он стал посвящать Кароля в свои планы и объяснять, почему не может оставаться его компаньоном, а кончил тем, что полез обниматься.

— Кароль, не смотри на меня так. Я люблю тебя, как брата, и у меня прямо сердце разрывается, как подумаю о твоих убытках. Мне так жалко тебя, так хочется помочь, что я готов, хотя мне это ни к чему, откупить у тебя участок и то, что уцелело от фабрики. Ты ведь знаешь меня: ради друга я ничего не пожалею. Заплачу наличными, причем сейчас же, и дам взаймы, по крайней мере, у тебя будут средства для начала.

Его предложение возмутило Кароля, и, распахнув дверь, он сказал:

— Вот мой ответ! А делами я занимаюсь в конторе…

— Что, что?!.. И это за мою доброту, за хорошее отношение!

— Вон, не то велю выставить тебя! — в бешенстве закричал Кароль и позвонил Матеушу.

Мориц ушел, а он углубился в расчеты.

А когда покончил с ними, побледнел и вконец расстроился, так как страховка покрывала только крупные долги, а, кроме них, имелось еще много мелких, и выплата их могла поглотить стоимость участка, и тогда он остался бы буквально без гроша.

Опять идти в кабалу, снова быть винтиком в гигантской машине, долгие годы мучиться от сознания своего бессилия, предаваться бесплодным мечтам о свободе, снова цепью скует его чужая воля, снова из ямы взирать через решетку на тех, кто возводит фабрики, чьими усилиями движется вперед жизнь, кто ворочает миллионами и живет, руководясь лишь своими желаниями и прихотями.

— Нет, нет… — прошептал он сквозь стиснутые зубы, — такой ненависти и презрения преисполнили его видения прошлого.

Он сыт по горло той жизнью, и, что бы ни случилось, возврата к ней нет.

«Как вырваться из этой западни?» — ломал он голову, не допуская даже мысли, чтобы покориться судьбе.

На другой день пришел Макс. Бледный, с заплаканными глазами, едва держась на ногах, он без лишних слов сказал, что тоже забирает свой капитал и уже заявил об этом.

— Как, и ты покидаешь меня? — с горечью прошептал Кароль, и впервые в жизни на глаза его навернулись слезы, а душа вверглась в пучину отчаяния.

Но он взял себя в руки и стал развивать перед Максом планы строительства новой фабрики. Он воодушевился и, казалось, для него не существует трудностей, непреодолимых препятствий, и для этой схватки с судьбой ему нужны были не капиталы Макса, а он сам, с его знаниями и порядочностью. И он умолял его не выходить из дела.

— Нет, Кароль, не могу. Не сердись, не обижайся на меня, но я в самом деле не могу. Я всю душу вложил в фабрику, пестовал ее, как дитя, жизни не мыслил без нее, и все пошло прахом! У меня нет ни сил, ни веры, чтобы начать все сначала. Войди в мое положение и не держи на меня зла. Прощай! Я остаюсь по-прежнему твоим другом, и ты всегда можешь рассчитывать на меня, но дела я буду вести самостоятельно. Чем именно я займусь, пока еще не знаю. Прощай!