Земля обетованная - [177]

Размышляя таким образом, он улыбнулся, вспомнив испуганную физиономию Гросглика.

— Мориц, обожди!

Он обернулся.

— Ищу тебя по всему городу, — говорил Кесслер, пожимая ему руку.

— По делу?

— Нет. Хочу пригласить тебя на сегодняшний вечер к себе. Будет еще несколько человек.

— Что, попойка, как в прошлом году?

— Нет, дружеский ужин, беседа и… сюрпризы.

— Сюрпризы здешние?

— Привозные, но для любителей будут и здешние. Придешь?

— Ладно. А Куровского ты пригласил?

— Хватит с меня на фабрике этих польских скотов, и дома я не желаю их видеть. Корчит из себя аристократа и воображает, что оказывает тебе большую честь, подавая руку. Verfluchter,[58]— выругался он. — Ты куда идешь? Я могу тебя подвезти. Экипаж ждет.

— На Древновскую.

— Я только что видел Гросмана, его освободили под залог.

— Вот так новость! А я как раз к Грюншпанам собрался…

— Я подвезу тебя, только по дороге на фабрику заскочу.

— А что, эти сюрпризы с твоей фабрики?

— Надо кое-кого отобрать из прядильни.

— И они так прямо согласятся?

— Они у меня дрессированные. А впрочем, есть верное средство: не хочешь — получай расчет!

Мориц засмеялся. Они сели в экипаж и вскоре остановились перед зданием фабрики, совладельцами которой были Эндельман и Кесслер.

— Обожди минутку.

— Я пойду с тобой. Может, что-нибудь посоветую…

Они пересекли просторный двор и вошли в низкое строение с застекленной крышей, пропускавшей дневной свет; здесь помещались моечная, сортировочная, чесальный и прядильный цехи.

У длинных моек, из которых выплескивалась на пол вода, работали только мужчины; а из чесальни раздавались женские голоса, но при появлении Кесслера они тотчас стихли.

Молча глядя прямо перед собой, стояли в ряд, как автоматы, работницы, а вокруг них высились груды шерсти, словно грязные пенящиеся волны рокочущего моря, и неустанно дико ревели приводы и шестерни.

Кесслер шел, втянув голову в плечи, сгорбясь и играя желваками под заросшими рыжей щетиной скулами. Конусообразная голова, оттопыренные заостренные на концах уши делали его похожим на летучую мышь, выслеживающую добычу.

Маленькими глазками внимательно оглядывал он молодых пригожих работниц, а те под его оценивающим взглядом краснели и не решались поднять голову.

Около некоторых он приостанавливался, осведомлялся, как идет работа, осматривал шерсть и спрашивал у Морица по-немецки:

— Как ты находишь эту?

— Товар для мужичья, — пренебрежительно отзывался Мориц, но про одну сказал: — У этой пышные формы. Жалко, веснушки у нее…

— Хороша штучка! И кожа у нее, наверно, белая. Мильнер! — позвал он мастера, а когда тот подошел, понизив голос, спросил фамилию девушки и записал.

Два раза пересекли они цех в разных направлениях, но больше ни на ком не могли остановить свой выбор: работницы по преимуществу были некрасивые, изнуренные нуждой и трудом.

— Идем в прядильню. Тут мы ничего подходящего не найдем.

В прядильне при дневном свете, проникающем сквозь стеклянную крышу, снежными сугробами громоздилась белая шерсть, и царила необычная, пугающая тишина.

Станки работали бесшумно, с бешеной быстротой, словно в едином порыве, на одном дыхании, и лишь изредка резко, отрывисто взвизгивали маховики, но усмиренные смазкой, молкли, и звук, дробясь на мириады колебаний, наполнял воздух едва уловимым зловещим гулом.

Точно змеи, извивались с шипением и подрагивали черные приводы и трансмиссии, устремляясь ввысь, низвергаясь на сверкающие маховики, которые вертелись-крутились вдоль стен, исчезали под потолком, возвращались обратно и, похожие на пасмы черной шерсти, с бешеной скоростью бежали по обе стороны длинного прохода; за ними, точно скелеты огромных допотопных рыб, маячили очертания прядильных гребней. Они наклонялись вперед и вбок, хватали белыми зубьями шпули шерсти и отступали с добычей назад, а за ними тянулись сотни белых нитей.

Глаза работниц были прикованы к машинам; они, как автоматы, то приближались к гребню, то отпрядывали от него, молниеносно связывали порванные нити, и это чудовище настолько поглощало их внимание, что они ничего не видели и не слышали вокруг.

— Может, вон та чернявенькая, а? — шепотом спросил Кесслер, указывая на жгучую брюнетку в другом конце цеха, где ссучивали и наматывали пряжу. Ее пышные формы хорошо обрисовывались под легким платьем и сорочкой с длинными рукавами, застегнутой под подбородком, — из-за жары женщины были одеты, кто во что горазд.

— Да, хороша, очень хороша. Ты еще не познакомился с ней?

— Она всего месяц работает у нас. Вокруг нее увивался Хауснер — ну этот наш химик, но я недвусмысленно дал ему понять, чтобы он это дело оставил.

— Давай подойдем поближе, — с загоревшимися глазами сказал Мориц.

— Смотри, как бы шестерня в знак приветствия не затянула тебя в машину.

Они осторожно пробирались узким проходом между двумя рядами машин, одни из которых наматывали пряжу на огромные шпули, другие ссучивали ее вдвое.

Распылители действовали безостановочно, и водяная пыль, сверкая радугой, дрожала в воздухе, оседала на машинах, людях, на десятках тысяч веретен, которые крутились с пронзительным жужжанием, похожие в ярком солнечном свете, падавшем сверху, на белые в розоватых венчиках вихри.