Земля обетованная... - [21]

Созерцая эту довольно нудную церемонию, Хаим вспомнил, как в день своего совершеннолетия точно так же старался отвечать, четко и восторженно смотрел на раввина, почитал его чуть ли не как самого бога… «Посмотрел бы этот юнец, — думал Хаим, — как это его «божество» приехал в ночь на субботу на автомобиле черт знает откуда, да еще с таким револьвером, которому даже чикагские гангстеры позавидовали бы!»

Хаим не заметил, как церемония подошла к концу. Он понял это, увидев, что хромой шамес складывает свой талес в потертую бархатную сумку. Но раввин оставался на месте. Тем временем отец паренька достал сверток, извлек из него один обыкновенный песочный и другой медовый «лейкех»[28], затем в заранее припасенные рюмки величиной с наперсток разлил мутную инжирную настойку.

Первым поднял рюмку раввин. Закатив свои большие глаза, он произнес положенную в подобных случаях «бруху»[29], благословляя плоды, из которых делается этот винный напиток.

— Барух ата адонай элохейну барэ при агэфен![30] — протянул он нараспев и опрокинул содержимое в рот. Закусывая лейкехом, раввин выразил пожелание свидеться всем в самом скором времени на обетованной земле.

— Омейн![31]

— Омейн! — ответили в тон раввину верующие.

В полдень Бен-Цион Хагера и Хаим вернулись домой. Пожалуй, никогда прежде Хаиму не доводилось видеть такого изобилия яств, какое красовалось на праздничном столе раввина. Тут были рубленая сельдь с грецкими орехами, мятые крутые яйца с куриным жиром и шкварками, паштет из печенки с зарумяненным луком, «пэцэ» из куриных ножек, горлышек, крылышек, пупочков и прочих потрохов, залитых соусом из взбитых желтков, растертого миндаля и вина и разукрашенного кусочками лимона. В центре стола возвышалась внушительного размера ваза с тертой редькой, пропитанной гусиным жиром и корицей. Без этого любимого Бен-Ционом блюда не обходился ни один субботний обед. В глубокой тарелке были знаменитые кипрские пельмени, начиненные дважды пропущенным через мясорубку куриным филе. И, наконец, фаршированная рыба с застывшей темно-бордовой от свеклы юшкой! Коронное кушанье праздничного обеда приготовила сама Циля, об этом свидетельствовал забинтованный палец на ее руке.

Все были в сборе. Улучив момент, когда тетя Бетя остановилась одна у окна, Хаим подошел к ней и сообщил об исчезновении Ойи. Оказалось, что фельдшерица знает о случившемся. Хаим поразился спокойствию, с которым старушка встретила его сообщение. «Неужели и у нее нет сердца!» — с горечью подумал Хаим, отойдя от фельдшерицы.

Все разместились, но к трапезе не приступали: ждали, когда раввин усядется в свое огромное потертое кресло.

Хаим взглянул на самодовольное лицо Бен-Циона и вспомнил лубочную картину, найденную несколько лет назад на чердаке дома. «Снять бы с реббе его «штраймел»[32], — подумал он, — и как две капли воды Гришка Распутин!»

Бен-Цион Хагера был доволен — все шло как по-писаному: Ойя исчезла, Хаим, как видно, смирился с этой утратой, и обед был приготовлен на славу. Чуть слышно реббе напевал подходящую для субботней трапезы мелодию «Змирес», но едва он успел положить себе ложку редьки, как в распахнутом окне показалась черноволосая голова мальчика-слуги Стефаноса.

— Кали мэра![33] — громко произнес мальчик, переступив порог. Он хотел было что-то сообщить, но раввин остановил его и, медленно поднявшись, удалился в прихожую. Тотчас за ним вышла и Циля. В столовой наступила тишина.

Хаим взглянул в окно, увидел, что Циля побежала в конец двора, где стоял флигель, юркнула в дверь, выскочила и тотчас же скрылась за дверью сарая.

«Что ей там нужно?» — удивился Хаим. Подойдя к окну, он услышал приглушенный голос Цили:

— Там ее нет! Все облазила…

Хаима поразила догадка: ищут Ойю.

В столовую вернулись Бен-Цион и Циля. Оба были явно расстроены, хотя всячески старались скрыть это. Сели за стол. Все, кроме Хаима, набросились на еду. Вскоре он встал, поблагодарил за обед и хотел выйти. Раввин остановил его и с недовольным видом сказал, что не полагается покидать свое место до тех пор, пока старший не выйдет из-за стола.

Хаим послушно опустился на стул. Ему вспомнились слова из песенки, которую распевали еще в лицее:

За столом у чужих

                         ел и пил,

Вспоминая край родной,

                                слезы горькие лил..?

Из задумчивости его вывел вопрос тети Бети. Она спрашивала, скоро ли он собирается покинуть их.

— Пока не найду Ойю, никуда не уеду! — резко ответил Хаим и сам удивился своей храбрости.

Категоричность ответа обычно робкого парня огорошила всех. По лицу Бен-Циона пробежала злая усмешка. Обращаясь к тете Бете, он нарочито спокойно произнес:

— Говорят, что чудак хуже выкреста… Выходит, правы люди… Ну, а если, скажем, она не отыщется? — Раввин повернулся к Хаиму. — Тогда что? Не уедете? Глупости! Разумеется, не потому, что живете у нас или мешаете нам… Боже упаси! Но вы холуц, мой дорогой мальчик, прошли «акшару», и ваше место теперь только в Эрец-Исраэль! И потом, скажите на милость, что вы нашли в этой глухонемой шиксе?[34] Она ухаживала за вами во время болезни? Да! Ну и что из этого? А наша тетя Бетя разве мало для вас сделала? А мы все? Кто готовил вам еду? Кто как не Цилечка ходила для вас к туркам за козьим молоком? А знаете, какие там собаки?! Вы хоть раз этим поинтересовались? Иметь мне столько счастливых лет, сколько раз Цилечка возвращалась с молоком испуганная и, как мел, бледная! По-вашему, это ничего не значит?