Земля обетованная... - [20]

Томов нарочито говорил неправду. Он-то знал, что мать Хаима умерла от погрома. Об этом ему рассказал Хаим, когда они встретились в Констанце. Знал Томов прекрасно и мать Хаима. Это была тихая, приветливая и очень добрая женщина. Когда случалось, Томов подолгу засиживался у Хаима, она всегда говорила: «Посиди еще у нас, Илюшка! Чего ты спешишь? Поужинаем уже вместе… Я сварила из полкурочки такой бульон, что сам король, наверное, в жизни не пробовал!.. Останься. Может, и мой Хаим за компанию с тобой покушает… А то он, видишь, какой худой?»

Подкомиссар Стырча тоже знал, что мать Хаима Волдитера умерла, но не подавал вида. Твердил свое:

— Овечка!.. «Ничего не видел!», «Ничего не знаю!», «Ничего плохого не делал!», «Все это недоразумение!». Но запомни, бестия большевистская: не расскажешь, какие у тебя дела были с тем жидом, бить буду, колотить буду и ни тебя, ни твою старую каргу на свет божий не выпущу, пока вы у меня тут не сгниете!..

Вмиг Илья представил себе больную одинокую мать, измученную вечными нехватками, настрадавшуюся из-за своего отца, перебывавшего чуть ли не во всех тюрьмах королевства за участие в Татарбунарском восстании бессарабских крестьян. Томова охватила нестерпимая злоба.

— За что вы арестовали маму? Что плохого она вам сделала?

— «Что плохого сделала?», «За что арестовали?» — передразнил подкомиссар. — А хотя бы за то, что сама она — дочь большевистского бунтаря! Да и за то, что тем же навозом напичкала мозги своего выродка, неведомо от кого нагулянного…

Томов не выдержал и, не отдавая себе отчета, выпалил:

— Ничего, господин подкомиссар… Когда-нибудь вы ответите за все!.. Ответите.

Стырча обомлел. Он съежился, как рысь перед броском, и, скривив вбок тонкие губы, медленно подошел к арестованному.

— Как ты сказал, большевистская бестия? Мне?! Посмел мне угрожать?! Да я тебя в порошок… — взвизгнул подкомиссар и размахнулся.

Терпение Томова иссякло, нервы окончательно сдали. На лету перехватил он руку подкомиссара и резко отодвинул его. Стырча ударился об угол письменного стола…

Побледневший от испуга подкомиссар судорожно извлек из кармана пистолет, вогнал в ствол патроны и, выждав секунду-другую, медленно, прижимаясь к стене, обошел арестованного и только после этого рывком бросился к дверям, распахнул их и громко окликнул дежурившего в коридоре полицейского. Вдвоем они накинули на Томова наручники. Полицейскому Стырча велел удалиться, а сам не торопясь вытер испаринку со лба, подошел к стене, снял с гвоздя висевшую резиновую дубину, осмотрел ее со всех сторон. Улыбаясь, он подошел вплотную к арестованному и спросил:

— Стало быть, не знаешь ничего о коммунисте Волдитере Хаиме? А ты, большевистская бестия, знаешь, что такое «адио мамы»?..[25]

Нет, Хаим Волдитер, конечно же, не знал и не мог знать о том, что случилось с его другом Томовым, и, завидуя его спокойной судьбе, горевал в этот час только об Ойе. А раввин Бен-Цион Хагера тем временем продолжал усердно читать молитву «модин» и, поскольку этот субботний день совпадал с новолунием, он перешел к молитве «атта-яазарта». Верующие дружно забубнили: «енке-элохейну…»

И только много время спустя, когда наконец-то Бен-Цион Хагера, закончив монотонное чтение, громко хлопнул тяжелой ладонью по молитвеннику, Хаим очнулся от горьких раздумий и закрыл свой сиддур. Он уже было пошел к выходу, но тут выяснилось, что еще предстоит церемония с «бар-мицвой»[26] одного паренька.

Объявили короткий перерыв. Точно школьники в перемену, обгоняя друг друга, богомольцы ринулись во двор… К Хаиму подошел степенной походкой Бен-Цион.

— Мы пришли вместе сюда, — сказал он тихим, но повелительным голосом, — вместе мы и уйдем отсюда…

Потупившись, Хаим наблюдал, как паренек поцеловал обтянутые тонкой черной кожей квадратные кубики «тфиллен»[27], как накинул первый филактерий на оголенную по самое плечо левую руку и, одновременно продолжая произносить молитву, накручивал на нее семь колец сверху вниз вплоть до среднего пальца, вокруг которого также обвел три витка тянувшейся от кубика узкой тесемки ремешка; наконец, как он довольно ловко — в синагоге ни на мгновение нельзя оставлять голову непокрытой — накинул на затылок кожаный ремешок, образовавший узел, и прикрепил второй филактерий к верхней части лба. Тут паренек начал читать фрагменты из Торы. Делал это он с большим чувством, трепетом и, как положено, нараспев. Иногда он искоса, но с особым благоговением, поглядывал на раввина. Бен-Цион стоял как скала.

Завершающим церемонию совершеннолетия был своего рода экзамен, устроенный имениннику. Первым задал вопрос Бен-Цион. Ответы паренька следовали как из автомата: быстро, четко и мелодично. Это о том, что филактерий, накладывающийся на руке, называется «шел яад» и «шедл зероа», второй — с головы, называется «шел-рош» и оба содержат пергаментные полоски с четырьмя цитатами из библии; что ручной филактерий имеет внутри одно отделение и каждому параграфу там уделяется семь строчек, а в головном — четыре отделения и по четыре строчки; о том, что в обоих филактериях пергамент скручен в трубку, которая перевязана узкой полоской из пергамента и в обязательном порядке еще тщательно вымытым волосом от теленка, именующимся «чистым животным»… Затем парень ответил, что снятие филактерий с руки и головы, если это имеет место в день новолуния, сопровождается чтением молитвы «мусаф».