Земля незнаемая. Зори лютые - [8]

В стороне усадьбы тиуна Чурилы темень.

С неба скатилась звезда, очертила дугу, скрылась за дальним лесом.

На память пришли слова отца: «Не ходи ратью на брата старшего, кто сядет князем киевским». Значит, не сына ромейки Анны мыслит отец оставить после себя. Что ж, пусть будет так. Он, Мстислав, слово отца блюсти станет, лишь бы блюли братья. Подумал о новом воеводе, Усмошвеце. Ещё зимой, при первой встрече, понравился он Мстиславу. Взгляд у него открытый, не таится.

Поблизости кашлянул дозорный. На фоне неба Мстислав разглядел его тёмную фигуру. Он тоже заметил князя, приблизился, заговорил:

— Князь Мстислав, это я, Василько. Узнал ли?

— Как не узнать старого товарища. А седни видел, как ты на лавке всю ночь добирал.

— Случалось, — рассмеялся молодой гридин. — То я с лавкой миловался. — Потом уже серьёзно спросил: — Князь, неужели не возьмёшь меня с собой?

— Почему не возьму? Я, поди, ещё не запамятовал, как мы с тобой пироги с поварни таскали.

— Егда[21] меня стряпуха за чуб ухватила?

— Было такое, — усмехнулся Мстислав. — Я тогда под рукой у неё прошмыгнул.

— Проворней меня оказался, а я пока кус поболе выбрал, она меня и заприметила да поучать зачала. — И Василько, вспомнив детские проказы, рассмеялся.

Мстислав тоже улыбнулся, потом проговорил:

— Поедем, Василько, на новые места. Не всё ж в Киеве тебе сидеть.

4

Для торгового человека Давида Русское море всегда гостеприимное. Сколько лет бороздит его ладья воды от Тмуторокани до Царьграда и от Царьграда до Корсуни, а оттуда снова в Тмуторокань.

Лицо Давида огрубело от солёного ветра, в постоянных тревогах и долгих дорогах посеребрило бороду, и только проницательные глаза не стареют, смотрят по-прежнему молодо.

Много лет минуло, как покинул Давид родной Чернигов, променял на Тмуторокань. Здесь, в этом приморском городе, торговлю повёл крупно. Возил в Византию мёд и пушнину. У местных рыбаков скупал рыбу вяленую. Из Византии доставлял камку[22] дорогую да ковры восточные. Покупателей на Руси немало: бояре и иные люди именитые по-византийски жить ладятся.

Давид стоит у борта и смотрит, как ладья режет носом волны. Ветер дует в парус, и ладья, шагов в двадцать длиной, бежит резво.

Давно уже миновали Кафу[23], скоро конец пути.

Совсем рядом с ладьёй резвится стая дельфинов. Они высоко выпрыгивают из воды, гоняются друг за другом. Давид засмотрелся на их игрище.

Снова былое вспомнилось. Нелегко попервах пришлось, как в Тмуторокань пришёл. Хазарские гости друг за друга держались, торговали бойко. Секреты свои русским гостям не открывали. Все мнили, что хазарский каган Тмуторокань под свою руку возьмёт, тогда и дань им собирать. Ин по их не вышло.

Торг же вести он, Давид, и без них осилил. Нынче богаче его среди гостей не сыщешь. А с чего начинал? С рыбы вяленой! Когда брал её у рыбарей почти за так, гости не токмо хазарские, но и русские посмеивались: Давид-де на все лета рыбу копит. А он привёз её в землю Новгородскую да и воротился с беличьими и соболиными шкурками. С того и пошло…

Нынче русские гости прочно в Тмуторокани сидят, потеснили хазарских. Знают путь в Византию; по Днепру ходят в Киев и Новгород, а оттуда в землю Германскую; торгуют своими товарами в Итиле[24], плавают морем Хвалисским[25] в страны восточные.

Много лет назад ходил с товарами в далёкую Бухару и Давид. Через безлюдную пустыню шли караваном. Вьючные верблюды несли грузы. Давид тоже ехал на верблюде, удобно умостившись в плетёной корзине. Под мерное покачивание засыпал, просыпался от верблюжьего рёва и крика погонщиков. На зубах поскрипывал песок, порошило глаза. И так до самой Бухары.

Тому минуло много лет, но и по сей день мысленно видит Давид узкие улочки, мутные арыки, глинобитные дувалы, расписанные орнаментом мечети и шумный базар…

Давид прилёг на борт ладьи, прикрыл глаза. Который день в пути. Сейчас бы баньку истопить да попариться, глядишь, и усталость куда бы делась.

Ладья переваливается с волны на волну, отбивает поклоны морю. Который год, отправляясь в путь, он просит у моря удачи. Море бывает злым и добрым.

Над ладьёй с жалобным криком пронеслась чайка, за ней другая. Значит, берег близко. Вот и в пролив вошли.

— Тмуторока-а-а-ань! — раздались сразу несколько голосов.

Давид перешёл на нос, вгляделся вперёд и увидел тёмную береговую полосу. Она приближалась. Кормчий круто повернул руль, ладья резко накренилась, затем выпрямилась и весело побежала вдоль берега. Подошёл Савва, гость, ещё молодой, но разумом богатый, стал за спиной Давида.

— Что, Савва, скоро дома будем?

— Скорей бы. — Савва вздохнул. — Третий раз плаваю с тобой, Давид, пора и привыкнуть, подолгу живучи в Византии, ан нет, домой тянет.

— Экий ты! Нынче, пока молод, да не женат, тебе бы и печали не иметь. А что же станется, коли молоду жену заимеешь? Не кручинься, Савва, наше дело торговое, попривыкнешь, иной жизни не захочешь. И я таким в твои годы был. Для купца торг главная забота: где убыток, где прибыль… А вон, гляди, город-то завиднелся.

Далеко на обрывистом берегу темнеют крепостные стены. Виднеется рубленая церковь с тесовым куполом. Савва подался вперёд. Давид тоже замолк, смотрит. Вон уже показались белые дома посада разных умельцев и торгового люда. Тут же селятся и семьи дружины молодшей. Особняком строятся касоги, приехавшие с гор на княжескую службу воинами. К посадским домам вплотную подступили зелёные виноградники и сады. В конце посада пристань с большими торговыми ладьями со спущенными парусами, небольшие рыбацкие челны. По берегу на кольях сушатся сети. За Тмутороканью, у начала моря Сурожского, рыбацкий выселок: подслеповатые, выбеленные мелом мазанки, крытые морской травой или мелким камышом, рядом огороженные плетнём огороды. Выселок тянется вдоль залива Тмутороканского.