Земля Иерусалимская - [3]

Ошарашенный легким успехом Конни ушел, и Ник вернулся к пульту наблюдения. Связь не работает на прием в руках аборигенов, но передача идет исправно. Самое интересное как раз и начинается, когда от дураков-туристов камеры переходят к местным.

В храме Гроба Господня шла служба, и в глазах полуседого рыцаря блестели слезы. Завоевал свой Град Христов, усмехнулся Ник. Счастлив, старый волк. Все вы там счастливы. Не видели, что осталось от вашего Святого Города. Руины. Груды камней в оспинах от пуль и осколков. Слишком многие дрались за обладание этим городом. Слишком многие и слишком долго, так долго, что никому уже не интересно, кто там хозяйничает сегодня, а кто придет завтра. «Бойся ухода Иисуса», — вспомнилось вдруг. «Бойся ухода Иисуса, ибо он не вернется». Откуда это? Попалось, видно, на глаза ненароком, да и засело.

Пить меньше надо, одернул себя Ник. Даже с такими выгодными клиентами, как Конни.

Рабочий день подходил к концу. Самым интересным записям придет время позже, но все же Ник не удержался, глянул на камеру.

Служба окончена. Старый рыцарь говорит со священником, и голос его глух:

— Ее глаза как небо. Совсем как у моей Марии. Поздно я разглядел, жаль. Вот… во искупление грехов раба Божьего Конрада… я пожертвую и больше, только бы…

— Молись, сын мой, — строго отвечает священник. — Господь благ, молись. И я буду молиться.

Золотой крестик падает в ладонь священника, порванная цепочка стекает с пальцев рыцаря — водой, песком… временем.

Перед глазами наметенный ветром из пустыни песок промокал темной кровью. Мария провезла по пыли рукой, дотянулась до стены — самыми кончиками пальцев. Камни Вечного Города — как топленое молоко или слегка тронутая загаром кожа. Они будут такими же и через тысячу лет.

Но и они умрут. Все мы смертны — и люди, и города. Может, так и лучше, подумала Мария. Здесь… и теперь. Остаться в Вечном Городе… пока он еще жив… и будет жить еще долго… будет жить…

Сильные руки перевернули ее на спину, пыль и камень сменились полуседой бородой, загорелым лицом. Ее убийца… почему он так странно смотрит?

— Ты не сарацинка. Твои глаза, как небо, и волосы… Вот, — рыцарь вытянул из-за ворота ладанку, — частица мощей святого апостола Матфия. Если ты христианка, целуй, и пусть Господь сотворит чудо.

Серебро ладанки холодит губы. Рыцарь зажимает чем-то рану, берет ее на руки, куда-то несет. Сознание уплывает, и на алом небе пляшут черные буквы, складываясь в сотню раз читанное:

…имеет их плод три вкуса: один на кожице — и он горяч, другой под кожицей — и он общеприятен, третий в самой сердцевине — и он холоден.

Дура, билось в голове, дура, ненормальная, фанатичка чокнутая. И хоть бы словом обмолвилась! А ведь любила…

Любила…

За окном столкнулись две крутые тачки, брызнули осколки стекол. В яркое месиво, не сумев затормозить, въехала третья, за ней — сходу — еще две, с разных сторон. Конрад глядел остановившимся взглядом, глядел, не видя. Строчки завещания стояли перед глазами. Даже не строчки — три слова. Три коротких слова, перечеркнувшие все его грандиозные планы.

Фонд «Вечный Город».

Через неделю Готфрида Бульонского провозгласили правителем Иерусалимского королевства — не королем, нет, ибо славнейший из крестоносцев счел неправильным венчаться золотым венцом там, где Спаситель был увенчан венцом терновым.

На следующий день, утром, Конрад — этот Конрад — велел Марии идти с ним. Она не спросила, куда: что толку пленнице в вопросах? Рана ее оказалась легкой — а может, и впрямь Господь сотворил чудо, Господь — или выходившая ее старуха. Но ей все еще снились трупы на улицах Святого города, и она просыпалась в слезах, и благодарила Господа за спасение, и молилась за убитых.

Рыцарь вел ее дорогой, которую она опознала почти сразу, хотя ни разу не была здесь въяве. Он хотел подняться на Голгофу. Что ж, она тоже этого хотела, когда покупала тур. Но разве могла она подумать, что дорога сюда будет залита кровью?

Здесь было тихо. Иерусалим лежал под ногами, и ни крови, ни трупов не было на его улицах. Святой город, мало ли крови видел он за тысячелетия своей истории? И что такое эта ужасающая резня по сравнению с тем, что будет здесь через тысячу лет? Люди не меняются, горько подумала Мария. Здесь или там, сейчас или тогда, лучше всего они умеют убивать. Но, Господи всеблагой, разве это значит, что живые не должны надеяться и верить? Не должны жить так, чтобы не стыдно было предстать перед судом Твоим?

Рыцарь пробормотал короткую молитву. Сказал:

— Плохо, что Гроб Господень захвачен столь великой кровью. Сарацины не виноваты, что родились во тьме неверия, они могли бы узреть Свет, а мы…

— А ты знаешь, — спросила Мария, — что они, хоть и не так, как мы, тоже веруют во Христа? Они считают его пророком и чтят наравне с другими пророками.

— Это неправильно, — жестко сказал рыцарь.

— Да. Но убивать за неправильную веру тоже…

— Неправильно? Может быть. Я не знаю. Я всего лишь рыцарь, принявший крест в память об умершей жене и ради обретения Града Христова.

— И что, — спросила Мария, — ты обрел его?

— Гляди, — рыцарь немного повернул свою спутницу и указал рукой на гору, что возвышалась далеко за стеной Иерусалима. — Вон, видишь? Монжуа, Гора Радости. Оттуда я увидел Святой Град, и понял, что сердце мое навеки останется здесь. Но я не знал тогда, что ты будешь держать его в ладонях. Твои глаза — совсем как у нее. Я молился за твое исцеление.