Земля и звезды - [8]

«Мирная пора» в Москве закончилась. На следующий день, седьмого декабря, ровно в полдень город оглох от мощных гудков заводов, фабрик, локомотивов. Началась всеобщая политическая забастовка, а два дня спустя Москву опоясали, перегородили, вздыбили рабочие баррикады.

Бедный Клавдий Иванович, чего только не испытал он в эту страдную пору! Таскал ящики, выворачивал булыжники, толкался с утра до ночи на баррикадах, запоминал имена, фамилии, клички. Если выпадала свободная минута-другая, он знакомился покороче, записывал адресок, объясняя: «Меня шлепнут — ты сообщишь, тебя шлепнут — я сообщу…»

На Пресне, когда Семеновский полк шарил по домам и дворам, когда расстреливали всех, кто попадал под горячую руку, лежать бы и Клавдию Ивановичу среди штабелей убитых на мерзлом снегу, если б не опознал его знакомый околоточный.

После этого Кукин двадцать часов проспал, не пробуждаясь, на одном боку. Он не слышал, как стучалась хозяйка, предлагая горячий чай, не проснулся даже тогда, когда рыжий таракан прошелся по лицу, шевеля длинными усами.

На третьи сутки Клавдий Иванович явился к Медникову. Шеф потер пухленькие ручки и, глядя на агента своими неподвижными голубыми глазами (от этого взгляда Кукину всегда было не по себе), сказал:

— Поручаю тебе большую птицу. Адрес: Никольский переулок. Обсерватория Московского университета. Понаблюдай за семьей. В январе из-за границы вернется сам. Ступай!..

Утром Кукин пробудился не от яркого света — солнце не заглядывало в его каморку. Единственное окно выходило на серую, с облупленной штукатуркой стену соседнего дома. Он проснулся с тревожным чувством: не ушел бы куда-нибудь астроном.

Клавдий Иванович заворочался в тесной постели, потянулся так, что захрустели косточки, и открыл глаза.

Надо было торопиться. Мало ли что могло прийти на ум его чернобородому подопечному, изрядно-таки высокому — Клавдий Иванович, пожалуй, едва достанет головою до уха…

Ровно в девять утра Кукин стучался в калитку обсерватории. Ульян ответил:

— Приват-доцент Штернберг ушли.

В ладонь Ульяна упал гривенник.

— Куда ушли — не скажешь, любезный?

— Девицам лехции читать в Мерзляковский переулок.

— Спасибо, любезный! — сказал Кукин, и башмаки его заскрипели по снегу мимо знакомого дерева, мимо прохоровской продуктовой лавки, и ноздри раздувались на широком лице в предчувствии охоты и удачи.

IV

Астрономический класс на Высших женских курсах был невелик: за десятью столами сидело двадцать курсисток. Голые стены подчеркивали строгость обстановки. Предполагалось, что картины и портреты отвлекают внимание, мешают сосредоточиться.

Основатель курсов Герье, отвергая предложения «одухотворить стены учебных классов», отвечал:

— Господа, у нас не картинная галерея. В свое время я имел удовольствие осмотреть комнаты лицеистов в Царском Селе. Строго, как в монашеских кельях. Заметьте — это Царское Село! Излишества не способствуют просвещению.

Суждения Герье стали правилом для курсов. Исключение составляли лишь классы, где слушали лекции по истории. Там на почетном месте разместили фотографические портреты лиц царствующей фамилии. Что же касается астрономического класса, то в нем не было ни одного лишнего предмета.

Войдя, Павел Карлович увидел улыбающиеся лица и ту невысказанную радость встречи, которую лучше, чем слова, выражают позы курсисток, их глаза — неравнодушные, ждущие.

На столе вместо обычного графина с водой стоял стакан янтарного чая. Курсистки знали, что Штернберг сырую воду не пьет. А на подоконнике в маленькой вазочке зеленела сосновая ветка.

Скромную вазочку можно бы и не заметить, но он заметил ее, и не случайно заметил.

Когда-то весною Павел Карлович выезжал с курсистками за город, где проводил практические занятия. Вечером, у костра, зашел разговор о том, кто какие деревья любит.

— Люблю сосну. Люблю ее за то, что придумала колючие иголки. А из животных люблю ежа. Тоже за иголки. Голой рукой его не возьмешь.

Была ли это шутка или нет — никто не знал, но с той поры перед лекциями Павла Карловича на подоконнике появлялась вазочка с игольчатой сосновой веткой.

Внешне Штернберг, как всегда, казался сдержанно-деловым. И все же, вопреки своим правилам, он не начал лекцию со слов: «Сегодня у нас новая тема…» Он обвел внимательным взглядом класс, словно пересчитывая, все ли на месте, встретился глазами с Варварой Николаевной и, убедившись, что она здесь, сказал:

— Все, кажется, живы-здоровы. Приступим?

Одна из курсисток спросила: не поделится ли приват-доцент своими заграничными впечатлениями?

— Охотно поделюсь, — кивнул Павел Карлович, — но не за счет лекций.

Мелок ожил в его руке, и на доске появилось название новой темы…

Читать курс астрономии на Высших женских курсах Штернберга «совратил» Климент Аркадьевич Тимирязев. Как-то в перерыве между лекциями преподаватели Московского университета затеяли разговор о проблемах женского образования.

— Я в некотором роде фигура историческая, — усмехнулся Климент Аркадьевич. — В начале шестидесятых годов сидел на одной скамье с Богдановой — первой русской женщиной, проникшей в стены университета. Через несколько лет, когда эту вольность пресекли, уже не в России, а в Гейдельберге, в университетской аудитории, я оказался соседом другой русской женщины — Ковалевской.