Земля и звезды - [69]

— Принесла — значит, могу, значит, надо.

В голосе ее звучала просьба — ешь, мол, ну что тебе, такому большому, эти крохи; звучала и другая нотка — «значит, надо», и тут уж — свойственная Варе твердость.

Штернберг посолил картофелину, посмотрел на нее и опять отложил в сверток, из которого вынул. Комковатый хлеб разжевал не спеша, чтоб продлить удовольствие. Крошки словно растаяли, голод стал ощутимее.

Он встал из-за стола и, с шумом отодвинув стул, как бы отодвинул и все посторонние заботы и мысли. От голода было одно проверенное средство — работа. Собственно, дожевывая сыроватый комок хлеба, он не переставал думать о скоплении юнкеров в Манеже и об «утечке» оружия в полках и бригадах, открыто поддерживающих большевиков. Пока солдаты митинговали против отправки на фронт — «На убой не пойдем!», пока провозглашали лозунги — «Война войне!», «Вся власть Советам!», офицеры скрытно, тайком, вывезли пулеметы, огнеметы, винтовочные патроны в военные училища. Даже в мастерских тяжелой артиллерии «исчезли» панорамы от орудий, замки и снаряды.

Штернберг подошел к карте. Она пестрела красными флажками — так помечались революционно настроенные войска. Части противника, главным образом военные училища и школы прапорщиков, обозначенные черными крестиками, буквально тонули в алеющем море.

Центр Москвы плотным кольцом стягивали рабочие окраины. Широким клином, подступая к стенам Кремля, врезалось в сердцевину города пролетарское Замоскворечье. Красная гвардия уже насчитывала около десяти тысяч бойцов. Рабочие были готовы удвоить, утроить, может быть, удесятерить численность отрядов. Все упиралось в оружие. Правда, красногвардейцев штаб с грехом пополам вооружил: достали из тайников винтовки и револьверы, наладили выпуск гранат, пошли в ход и виноградовские оболочки от сепараторов. Кое-что добыли на военных заводах. Но Штернберг понимал: каплями жажду не утолишь. Приходилось радоваться и винчестерам, и берданкам. Патроны считали по пальцам — от силы на один хороший залп хватит.

А у них, у золотопогонников, — триста пулеметов, огненная река. Белое офицерье, обученное искусству убивать, все прибывает и прибывает — из госпиталей, из запасных команд, из резерва. Сколько их? Считали и пересчитывали, без уточнений не обойтись — то ли свыше двадцати тысяч, то ли около тридцати. С ними юнкера, прапорщики, купеческие сынки, студенческая верхушка, те самые, подкатывавшие к университету в экипажах.

Эти живыми не отдадут ничего. Надо вооружаться!

На первый взгляд оружие было под боком. Арсенал в Кремле, Мызо-Раевский и Симоновский огневые склады. Наконец, Кунцевский, Тульский, Владимирский оружейные заводы, Они не забыты — Ведерников обвел их черным волнистым овалом. На карте эти овалы, как острова — не очень далекие, но желанные. И план захвата огневых складов вчерне разработан. Только бы не опоздать. Только бы не упустить решающий момент…

Павел Карлович на листке с перечнем неотложных дел на завтра крупными буквами написал: «Оружие»…

Маленькая стрелка оставила позади хвостик округлой двойки.

— Третий час, — удивился Штернберг. — Где же Варя?

Обычно Варя, работавшая в этом же здании, к двум часам ночи заходила за ним. Он прошел по коридору до первого поворота и, войдя в комнату областного бюро РСДРП (б), сразу догадался: что-то случилось.

Возле Вариного стола стояло несколько человек. За спинами Варю не было видно, но он услышал ее голос — она, очевидно, отвечала на вопрос:

— Да, есть убитые, есть раненые. Идут аресты.

На его шаги в комнате никто не оглянулся.

IV

Варя была секретарем Московского областного бюро РСДРП (б). Она первой получила весть о событиях в Калуге. Вызванные с фронта драгуны и батальон смертников разгромили Совет рабочих депутатов. Замысел реакции не вызывал сомнений — устрашить непокорных.

Пока обсуждалось содержание телеграмм в соседние губернии, Павел Карлович наблюдал за Варей. Она была непривычно бледной, какой-то даже бескровно-зеленой, лицо, казалось, стало меньше, зато увеличились темные глаза.

Ее черное шерстяное платье с глянцевито поблескивающими посредине пуговицами, умело отутюженное, вполне могло сойти за новое или почти новое. Сколько бы ни пришлось Варе поспать — пусть два или три часа за ночь, — она выкраивала минуты, чтобы перед работой погладить свое единственное зимнее платье.

Без малого год, как Варя вернулась из ссылки, а у нее не было ни одного по-настоящему свободного, досужего дня. Даже их дочь, Иришку, она видела урывками, обычно по утрам. Анне Ивановне неодолимо хотелось хоть чем-нибудь порадовать Варю, и она усердно внушала внучке, что самый близкий, самый родной человек — мама.

В результате получилась смешная сценка.

— Кто самый близкий, самый родной человек, внученька, а? — спросила как-то бабушка.

— Мама, — ответила Иришка.

— А кто твоя мама, поцелуй ее!

— Ты, бабушка, — сказала Иришка и стала целовать бабушкины морщины…

Павел Карлович, если б ему пришлось отвечать на вопрос, как сложилась его личная жизнь, наверняка задумался бы. Десять лет он и Варя — муж и жена, а сколько они были вместе? Разлучаться их заставляли неписаные законы конспирации, бесконечные Варины аресты.