Земля и звезды - [48]

— Папа, — любопытствовала она, — а облака задевают башенку? А ты видел их близко-близко? Ты мог их потрогать рукой?

Тамара, разглядывая рисунки, затеяла с матерью трудный разговор. Павел Карлович умывался, дверь в ванную была приоткрыта, и он услышал, как дочка спрашивала:

— Мама, ты хотела бы жить с папой в этом небесном замке?

— Не знаю, — ответила Вера.

— Мама, — не унималась дочка, — а ты в ссоре с папой или не в ссоре?

— Не болтай, — ответила Вера.

— Я не болтаю. Вы так редко разговариваете.

— Папа всегда занят.

— Не всегда.

— Мы с папой очень разные, Тома.

— Все люди разные.

Конца разговора он не расслышал. Потом Вера уехала с детьми в Знаменское. Дом опустел; высокая фаянсовая кружка перекочевала в обсерваторию, в башню. Павел Карлович использовал ее как цветочницу. Правда, цветов он не покупал, а поставил в кружку пучок ивовых веток, которые наломала Варя у ручья с лосиными следами.

«Через неделю будет букет», — пообещала тогда Варя.

Шарики почек скоро лопнули, проклюнулись листья. В кружке зазеленел весенний букет. Жаль, Варя ни разу его не видела. Ее арестовали спустя несколько дней после их загородной прогулки, схватили на Тихвинской улице. Один из рабочих — он шел по противоположной стороне тротуара — видел, как двое догнали Яковлеву, как спустя несколько минут подкатила полицейская карета. Скрыться Варя не успела, юркнуть в ближайшие ворота не смогла — в вечерние часы дворники закрывали ворота на засовы…

Раза два в неделю Павел Карлович доливал в кружку воду, листья окрепли, выросли. Варя не возвращалась. Первое время, входя в аудиторию, он поглядывал в сторону окна. Место ее никто не занимал.

Сотая статья уголовного уложения грозила смертной казнью. Но первые же вести из тюрьмы оказались утешительными. Варя заявила следователю, что отвечать не будет, пока своими глазами не увидит юридически обоснованное право на арест.

Показания Лозневого потеряли силу вместе с его смертью. Единственный свидетель отошел в мир иной.

Записки на волю Варя передавала через мать — Анну Ивановну допускали к дочери. На пасху она понесла ей кулич и крашеные яйца, «свяченый кусок», чтобы начать с него разговляться.

— Уж что-что, а наговеется там вволю, — нахмурился Кока, узнав о пасхальных стараниях матери.

Однажды надзиратель схватил Анну Ивановну за руку. Он заметил, что она прячет записку.

— Вы не смеете! — закричала Варя.

Анна Ивановна мгновенно наклонилась, и комочек бумаги исчез во рту. Стражник бросился на нее с кулаками, но было поздно: кашляя и хрипя, она проглотила записку.

Происшествие осталось без последствий. Надзиратель не решился доводить до начальства свою промашку…

Обо всем, что касалось Вари, Павел Карлович узнавал от Коки.

Свидетелем против Вари выставили ночного сторожа с Тихвинской улицы. Темный, запуганный мужик, получив вознаграждение, согласился повторять все, что ему повелят. Однако подставной свидетель оскандалился. Выйдя к длинному столу, покрытому зеленой скатертью, взглянув в глубину екатерининского зала судебных установлений, откуда смотрели десятки глаз, свидетель спутался, растерялся.

Возможно, на религиозного мужика произвело действие принятие присяги — «говорить только правду». Возможно, волнение помешало ему вспомнить, чему его учили и что от него требовали.

На вопрос присяжного поверенного: «Какие высказывания обвиняемой вы слышали?» — сторож ничего не решался ответить, таращил глаза, повертывал голову туда, откуда вошел, надеясь на подсказку. И только после трижды повторенного вопроса он процедил: «Против законного правления».

Варю приговорили к высылке из Москвы…

Павел Карлович отдыхал, сидя в кресле с резной спинкой и широкими подлокотниками. Рядом, на рабочем столе, стояла кружка с ивовыми прутьями. Он привык к изящным продолговатым листьям на ветках, к тишине уединения, и клочковатые мысли проносились в голове, сменяя одна другую. Между ними, казалось, не было никакой связи. Они возникали, внезапно выплывали из глубины сознания и, нанизываясь на единый стержень, уступали место новым. Вот пришла ему в голову такая фантазия: будь этот горный замок, нарисованный на кружке, в России, его непременно приспособили бы под тюрьму. Чего бы лучше? Стрельчатые окна, как щели. Толстые стены. Никакой крик не прорвется оттуда на волю. И дорожка, выбитая на каменном полу башмаками арестантов…

На днях Павел Карлович узнал, что к середине весны в тюрьмы России брошено семьдесят пять тысяч заключенных. В Бутырской, Таганской, губернской тюрьмах арестованные спят по очереди. Участковые кутузки забиты людьми как бочки сельдью. Сущевский, мещанский, пятницкий, городской, арбатский, лефортовский, якиманский, хамовнический полицейские дома переполнены.

Собственно, вся империя превращается в огромный полицейский дом. И при всем при этом филер под его окнами перестал маячить. И вчера, странствуя по городу, Павел Карлович заметил: привычная тень не следовала за ним по пятам.

Может быть, прошение на имя ректора о незаконном августовском обыске, выдержанное в сильных выражениях и пересланное ректором градоначальнику, возымело действие? Если так, не пора ли сделать следующий шаг?