Земля - [13]

В конце тревожной недели с заседаниями при закрытых дверях, на которых намечались жертвы раскулачивания, к сельсовету подкатили сани, запряженные парой лошадей, из которых, укутанный в теплый тулуп, вылез небольшой чернявый человек. Из-под раскрывшихся пол тулупа на коричневой кожанке, затянутой ремнем, был виден револьвер. Человек проворно нырнул в дверь сельсовета. В эту ночь я и наш сосед, заядлый коммунист Кирилл, долговязый, с очень маленькой головой колхозный кузнец, были на очередном дежурстве по охране деревни. На нашей улице нам навстречу выскочила растрепанная активистка Нюрка Латышка, жена нашего соседа, старика Кулагина Абрама, бывшего когда-то богачом. Остановив нас, она, дрожа всем телом, рассказала, что ее Абрама забрали и увезли на санях неизвестно куда. Мой напарник Кирилл пошел к своему дому, а Нюрка, схватив меня за рукав тулупа, умоляла зайти к ней в дом. Оставшись одна в доме с маленькой дочуркой, она чего-то боялась.

По ее просьбе я зашел, сел на скамейку в кухне и слушал ее рассказ, но что-то мне подсказывало, что и у нас в доме может что-нибудь случиться. Попрощавшись с ней, я пошел в свой дом, стоявший через дом от нее. Родители мои были уже старенькие и больные. Отец болел астмой, мать от тяжелой работы имела грыжи в обоих пахах. Войдя в дом, еще не сняв тулупа, я увидел на глазах жены слезы. Отец, лежавший на диване, сквозь кашель сказал мне, что ему сообщил десятник, чтобы он немедленно явился в сельсовет, но он не мог и сказал, что он болен. Тогда в сельсовет пошел я.

Войдя в сельсовет, я подошел к сидящему за столом человеку с наганом и назвал ему свою фамилию. Найдя в списке Борисова, он спросил:

- Борисов Егор Петрович?

- Нет, - ответил я, - я его сын Александр.

Он коротко сказал: «Пришлите ко мне отца», - опустил свои злые глаза вниз и стал что-то отмечать в списке. Придя домой, я одел отца и, взяв его под руку, пошел с ним. Отойдя от дома несколько шагов, отец закашлялся и упал. Подняв его, я ввел его в дом, а сам вернулся в сельсовет и объяснил уполномоченному, что отец тяжело болен и явиться к нему не может. Он - снова коротко - приказал мне представить справку от врача. Колхозный врач Рыгин справки мне не дал. Придя домой к нам и осмотрев отца, он сказал: «Завтра пришлем за ним транспорт». Я снова вернулся в сельсовет, но спецуполномоченный уже был одет и собирался уходить спать на отведенную ему квартиру. На ходу он бросил мне: «Пусть явится завтра утром».

За день до приезда уполномоченного к нам из соседнего украинского поселка пришел когда-то работавший у отца по найму Иван Огарков и уговаривал нас отдать ему корову, которую он ночью уведет в Саратов. В Саратове на бойне у него работает брат, который забьет корову. Иван продаст мясо и вернет нам деньги. «Я прошу вас сделать это, - сказал он, - потому что уполномоченный, который сейчас у вас, приезжал к нам, вызывал меня и спрашивал, как долго я работал у вас, какие вы люди. Я дал ему только добрые отзывы о вас, но я сомневаюсь, что это поможет вам избежать раскулачивания». Мы ему не доверились, и он, пожалев, ушел. Да ведь и отдать корову, последний источник жизни, молоко которой (и картофель) спасало нас от голодной смерти. Правда, ноги наши без хлеба начали пухнуть, начиналась водянка.

Утром к нашему дому подкатили сани, запряженные колхозной клячей. Одев отца потеплей, усадили его в сани, и он был отвезен в дом, пустующий после раскулачивания семьи Ивана Малого, где под охраной сидели все 25 хозяев раскулаченных домов. Почти все они были старые и больные, ибо молодежь села разбежалась в города, да и не только молодежь. Все, кто мог еще двигаться и работать, за исключением деревенской шантрапы, бежали от колхоза, куда глаза глядят. Поместив отца в дом раскулаченных, я зашел в сельсовет, стоявший недалеко от него. Зал сельсовета был переполнен коммунистами и активистами, многие из которых были - не знаю, для какой цели - вызваны в Каменку из коммуны, стоящей в двух километрах от нашей деревни.

Это было прекрасное плато, раскинувшееся под горой около рощи молодого сосняка. На этом плато стояли до революции красивые жилые кирпичные домики и большие хозяйственные постройки, обнесенные палисадниками и аллеями, тонувшими в кустах сирени. Все это принадлежало государственной экономии и в дни революции было сожжено, разломано и разграблено. Остались несколько домиков, вокруг которых были одни развалины, разрушенные палисадники и засохшие кусты сирени. Все было затоптано, замусорено и запущено. Плодородные черноземные поля заросли бурьяном.

И вот на это когда-то красивое, а теперь превратившееся в пустырь плато откуда-то наехали люди всяких племен и сословий. Организовав коммуну, они не сеяли, не жали. Все, достигшие возраста, после которого можно было называться коммунистом, получили партбилеты; достигшие комсомольского возраста получили комсомольские билеты. Затем всем детям, научившимся передвигаться на своих ногах, хотя никаких партбилетов не выдавалось (играя, они могли их запачкать, порвать или совсем затерять), подвязали на шеи - для отличия от простых смертных - красные галстуки пионеров. Под руководством надзирателей-комсомольцев с портупеей через плечо их водили группами, заставляя соблюдать равнение и дисциплину. В строю дети пели, еще плохо выговаривая слова: вместо «Мировой пожар потушим, буржуазию подушим» они пели: «Миловой позал потусим, бузуазию подусим». Не научив детей как следует гoворить, их уже учили душить, расстреливать, искать врагов, грабить, разрушать и ненавидеть. Для забавы им выдавались книжечки с картинками, на которых в карикатурном виде тощие мускулистые люди душили, резали и расстреливали тучных, толстощеких, пузатых, всаживая им окровавленные штыки или ножи в грудь, в живот, в горло… В маленьких, еще светлых и чистых душах от такого воспитания начинала воцаряться тьма ненависти, мести и разбоя. Став взрослыми, они уже могли без сожаления пытать, душить и расстреливать сотнями и тысячами ни в чем не повинных людей. Окончив низшие, средние и даже высшие школы, они пополняли ряды гэпэушников, занимая места пущенных в расход.