Земледельцы - [147]

— Куда гроши будешь девать? — успевал он спрашивать грузчика-подростка.

— Дену! — отвечал мальчишка.

— Транзистор купишь?

— Есть!

— Велик?

— Есть.

— А с моторчиком?

— Есть.

— Ну и жизнь у тебя! А на курорт еще рано…

Красное, выбритое, все в частых морщинах лицо Прокопия Даниловича словно переживало какую-то долгожданную свободу, крупный, висловатый нос с удовольствием ловил запахи созревших полей, залетавшие в дверь с теплыми волнами ветра.

— Подождите меня минутку, — вскочил он на чей-то голос. — Побегу корма на свинарник отпущу, я ж на три склада один.

Вернулся запыхавшийся: на весах уже стояла очередная машина. Она отъехала, и мы начали разговор.

— Прокопий Данилович, — спросил я. — Когда вы первый раз встретились с Макаром Анисимовичем?

— Помню, да. В сорок седьмом году зимой. Он ездил к сестре тут на один хутор и заблудился. И часов в двенадцать ночи стучится, я жил тогда в Люботаевке, другого района. Демобилизовался и работал участковым бухом от райсельхозуправления. Жинка моя — его родственница. И он той ночью: «Давай ко мне!» С тех пор и стали работать.

— И как? Какой у него оказался характер?

— Упорный, — не задумываясь, ответил Болотенко по-русски и добавил по-украински: — Шо хотив, то и робыв.

— А что хотел?

— Чтоб люди работали.

— А что делал?

— Заставлял.

— Как?

— По-всякому.

Он проницательно на меня посмотрел и засмеялся.

— Людей слушал?

— Жену и своих слушал. А оно кой-когда и других надо было больше слушать.

— А говорят, что ему все равно, свой или чужой.

— Ну вот вы, например, если ваша жена вместе со всеми в поле, а там что случись — кто вам первый расскажет? Кому поверите? Ей, конечно.

— Что же — пусть она дома сидит?

— А Палажка дома сидеть не будет. Она и сейчас: семьдесят шесть, а как кукурузу чистить — идет и чистит. Все ей мало.

— А вам с ним как работалось? Находили общий язык?

— Раз двадцать лет в одной упряжке, значит, находили.

Я нс хотел сбивать разговор и оставил при себе вертевшуюся на языке реплику, что и он-то Макару Анисимовичу в некотором роде тоже свой.

Он придвинул книгу, начал что-то подсчитывать. Мы помолчали.

— Пенсию получаю сто рублей, тут сотню платят — ничего. А работа, конечно, спокойнее. Там уже тяжеловато становилось. Хотя можно б и еще.

Он захлопнул книгу, посмотрел мне в глаза.

— Из-за детей разошлись. Это первый раз за двадцать лет. Поскандалили, и я ушел. Он шумел, что я Ивана, его сына, не разоблачил. Иван на мельнице запутался.

Что-то во мне оборвалось и полетело.

— Вы знали? — тихо спросил я.

— А мой сын там шофером. Иван смолол машину ворованного зерна, а мой сын повез продавать.

— Кто же это раскрыл?

— Да Макар и раскрыл. Без него тут волос ни с кого не упадет. Что ж вы думаете, если бы Макар, где надо, сказал, что все там чисто, ему бы не поверили?

— Под суд решил отдать… Ивана? (Все летело во мне что-то и не падало.)

— Ага. Сначала решил под суд. А с Иваном и моего. Ну как же можно, чтоб человек сидел за какую-то грязь? За какую-то грязь — и сидел?! — угрюмо, о болью переспросил Прокопий Данилович, словно был уверен, что обычно сидят за чистое.

— «Ты, — кричит, — знал!» — «А чем, — говорю. — докажешь?»

Болотенко сделал такое движение, словно хотел мне подмигнуть, но вовремя спохватился.

— Главный скандал был из-за детей. Он — сажать, я — пожалеть. Ну, конечно, дальше мне там оставаться было нельзя, от такого позору.

— И чем кончилось?

— Партбилеты у них забрали, — махнул рукой Прокопий Данилович. — Ни по нему, ни по мне.

— Когда это было? — задал я последний вопрос.

— В шестьдесят седьмом. Ивана после того пожарником перевели. В картузе с орлом ходит. Может, видели.

Подошла машина, и Прокопий Данилович поднялся посмотреть в окно:

— Идет хлебец, идет.

Я молчал. Значит, то было в шестьдесят седьмом году… На семьдесят втором году Макаровой жизни, на сорок третьем — председательства. Какой все-таки жестокой бывает судьба к людям!..

Машина отъехала. Я встал уходить, и уже в дверях возник еще один, теперь действительно последний вопрос:

— Вы наедине с ним, с Макаром Анисимовичем, тогда… скандалили?

— Ага. Удвох.

Наверное, вечером, когда были уже закрыты все двери и тихо опадал в коридоре табачный дым, да гремело над домом культуры радио… Два старых человека, два товарища, да что там говорить! — председатель и главбух, люди, проработавшие вместе 20 лет, сидели друг напротив друга! Сколько же могли они, казалось бы, припомнить друг другу такого, о чем не узнает никто и никогда? Почему я забыл спросить Прокопия Даниловича: он пробовал что-нибудь припомнить в том разговоре Макару или нет? Хотя… Как же мало он, должно быть, мог припомнить, если старый Макар не дрогнул, не заколебался, а все кричал, по словам Болотенко, и топал ногами…

Было нелегко, но я все-таки пошел и к Ивану Макаровичу. Открыл калитку, прошел к дому, стараясь не наступать на яблоки, которые нападали с яблони во двор, постучал в дверь. Она была не заперта, но ни в доме, ни за домом никого не было видно. Я сел на бревно у крыльца. Беззлобно лаяла на короткой цепи собака, купались в пыли куры, изредка падало на землю червивое яблоко.

Никого не дождавшись, я ушел, а через некоторое время возле конторы меня встретил худой мужчина лет пятидесяти, в фуражке пожарника.