Земледельцы - [145]

— Берите, — приглашала продавщица. — Как на холодильник, можно класть что-нибудь.

— Та свой есть, — отвечала пожилая покупательница.

— Кому еще рыбы? — почему-то смеясь, выкрикивала продавщица.

Универмаг был закрыт на учет.

В пекарне выдавали хлеб свежей выпечки — такие же, как и девять лет назад, круглые, могуче вздувшиеся под светло-коричневой коркой паляницы южноукраинских, донских, кубанских и ставропольских сел, станиц и хуторов. Белый, он хорошо идет с горячим мясным борщом, с помидорами, брынзой и сухим вином. Ларек был открыт, но вина в нем не оказалось: кончилось еще зимой, поскольку виноград в прошлом году уродил плохо, всего по 26 центнеров на гектаре. Девушка за пять копеек налила светлого, с приятным винным букетом, холодного кваса. Были парниковые помидоры по полтора рубля килограмм. Напротив ларька за длинным столом парень в наутюженных брюках и белой рубашке продавал свинину. Свежеразделанная туша лежала под простыней. К нему подходили, справлялись о цене.

— Три рубля, — отвечал парень.

— Такой цены нет. Два пятьдесят, — возражали ему. — За три рубля в Одессу везти надо.

Но брали.

— Был бы дед, он бы дал тебе три рубля! — ворчали некоторые, уходя.

В столовой над раздаточным окном висел плакат, на котором было нарисовано пять детских жизнерадостных лиц и слова: «Мы будем крепкими расти, со спортом дружим я и ты». Под этим плакатом в проеме стояли такие же, что и девять лет назад, поллитровые банки с ложками и вилками, с солью и со стрючками невероятно злого красного перца. На ужин дали миску борща, миску перловой каши со свининой.

Возле открытой двери молочной стояло несколько подростков и женщин. К стене были прислонены велосипеды и мопеды. Девушка, которая торговала в ларьке, теперь отпускала здесь молоко. Перед ней на широком столе стояло несколько десятков эмалированных бидонов. Их приносят и оставляют поутру, идя на работу. Она брала бидон, мельком взглядывала на него и наливала в какой доверху, в какой до половины. Движения ее были быстры и ровны, халат чистый, застегнут па все пуговицы, волосы схвачены марлевой повязкой, лицо спокойно и приветливо.

— Как вы узнаете, в какой сколько налить? — спросил я.

— Да нелегко, — сказала она добродушно. — Кто карандашом на крышке намалюет, кто так скажет.

— И вы помните?

— Помню. Берут же каждый день одинаково.

Белые, зеленые, черные, синие бидоны продолжали мелькать в ее руках. При всей быстроте ее движений я мог заметить, что каждый раз, опрокинув над бидоном узкий литровый ковшик на длинной ручке, она четко остановит его и поддержит дольше и явственнее, чем обычно в городе.

— Что, по дворам уже не развозите? — спросил я.

— Попервах развозили, потом решили: лучше так. Шофер приедет — дома никого нет. Поставят бидон и забудут. Нальет, а оно скиснет.

До шестьдесят седьмого года, рассказывала девушка, молоко выдавали на трудодень, как натуральную оплату, а когда перешли с трудодня на деньги, стали начислять по 300 граммов на каждый заработанный рубль. Этого хватает, у многих даже остается. По улице на тяжелом мотоцикле с коляской проехала, рассекая коленями воздух, крупная краснощекая женщина лет сорока. Девушка улыбнулась.

— Такой разве молоко? Ей только мясо…

Поглядывая на серебристый шар нового репродуктора на крыше Дома культуры, я ждал семи часов вечера. Обычно в это время перед колхозом кто-нибудь выступал: заместитель председателя, главный агроном, инженер или главный зоотехник. Они рассказывали, как прошел день, и давали распоряжения на завтра. После них, а иногда и перед ними к микрофону садился Посмитный. Но сегодня он был далеко отсюда. С отрезанной ногой и воспалением легких Макар Анисимович лежал в Кремлевской больнице. А тут уже начиналась уборка.

За несколько дней перед тем ему звонил его заместитель, Василий Антонович Бондаренко.

— Как ты там? — спросил его Посмитный.

— Все прекрасно, Макар Анисимович. Урожай! Как вы?

— Боли меньше. Процентов на семьдесят. Ты не спеши, говори подробно, телефон у меня возле головы.

Бондаренко услышал в голосе знакомое ворчливое понукание и обрадовался.

— Все прекрасно, Макар Анисимович. Все-все прекрасно!

Тут бы ему и закончить, а он добавил:

— Только вас не хватает…

— А я, а я… — Посмитный вдруг всхлипнул и замолчал.

Бондаренко растерянно прижимал к уху трубку. В ней что-то потрескивало, далеким замирающим эхом звучали какие-то голоса. Потом сквозь этот треск и голоса прорвалось, все собой затопило явственное, близкое рыдание. На линии стало тихо. Потерянно сидел за своим столом Бондаренко, сидели на своих местах московская, одесская и березовская телефонистки — все сидели и молча слушали, как плачет невыносимо за пять месяцев соскучившийся, измученный болями старый человек.

— Так дед и не смог продолжать, — рассказывал мне в Березовке редактор районной газеты. — Бросил трубку. И в районе после этого такое чувство, будто не тот уже район.

За окном шел легкий, неопасный для созревших хлебов дождь.

— Успеет ли Макар хоть на обжинки? С венком пшеницы посидеть…

Редактор вспомнил его чарку — всей области знакомый медный подсвечник размером с наперсток. Палажка где-то достала и приспособила его под мерку. Всякий раз, как Макару идти на выпивку, она клала ему тот подсвечник в карман. Он вынимал его, ставил перед своим прибором и всякий раз подробно объяснял столу: достала Палажка подсвечник и сказала: «По твоему здоровью эта рюмка — в самый раз».