Зелимхан - [18]

Недовольный его ответами, Зелимхан на минуту умолк, а Солтамурад, желая переменить тему, спросил об отце:

— А где остался Гуша?

— За несколько часов до моего побега из тюрьмы его с вещами увели из камеры, — ответил Зелимхан.

— А куда?

— Точно не знаю. Предполагаю, что его увезли во владикавказскую тюрьму.

— А Иса и Али где?

Услышав имена двоюродных братьев, Зелимхан снова взволновался, к горлу подступил ком, и он не сразу ответил.

— Их тоже перевели куда-нибудь? — спросил Солтамурад.

— Да вознаградит тебя аллах миром, их нет в живых, — с трудом вымолвил Зелимхан.

— Ой! — только и произнес младший брат.

После долгого молчания Солтамурад спросил:

— Как же это случилось? Где они умерли?

— На каторге нам пришлось испытать много тяжелого, — печально сказал Зелимхан, — там умер Али, а Ису мы привезли в Грозный больным, здесь, в тюрьме, и он скончался.

Некоторое время они шли молча, оба, видно, думая об одном.

— Что это ты хромаешь? — прервал молчание Зелимхан.

— Да так, ушибся немного, — Солтамураду мучительно стыдно было рассказать старшему брату о неудачной своей попытке отбить у врагов невесту. Рана, полученная им тогда, с его точки зрения, нисколько не спасала его чести.

— Это ничего, пройдет, — спокойно заметил Зелимхан и вдруг остановился, прислушиваясь. Мгновенно оба замерли: совсем недалеко, со стороны дороги, явственно слышались голоса.

Неслышно, как тени, братья двинулись в том направлении, откуда доносился разговор. Потом Зелимхан осторожно раздвинул ветви кустарника, и они увидели запряженную костлявой клячонкой арбу, в которой сидел крестьянин в поддевке из рваной овчины. Неподалеку от него, поперек дороги, на гладком, холеном коне восседал краснорожий лесничий. В руке у него была плетка.

— Нет у меня рубля. Были бы деньги, я бы сюда не приехал, — хмуро оправдывался крестьянин, сбрасывая с арбы сухой валежник.

— Нет, значит, и дров не увезешь. А ну, давай побыстрее, мне некогда! — лесничий замахнулся плеткой. — А ущерб, который ты нанес государственному лесу, должен будешь возместить.

— Не надо со мной так говорить, — взмолился крестьянин. — Я ведь собрал гнилой валежник, ни одной живой ветки не тронул,— и он шершавой рукой смел с телеги последние щепки и мусор.

В этот момент Зелимхан решительно вышел на дорогу. Худой, в рваном коротком бешмете, он гордо остановился на обочине.

— Эй, ты! Что придрался к человеку? — спокойно, но властно окликнул он лесничего. В первый момент тот опешил, но, разглядев вновь прибывшего, заорал:

— А тебе какое дело? Иди своей дорогой!

Лесничий замахнулся плеткой, но, словно не замечая этого, Зелимхан вплотную подошел к нему и схватил за узду его коня. Конь замотал головой, заржал, встал на дыбы, но, почувствовав могучую руку, подчинился человеку. Та же перемена — от заносчивости к покорности — очень быстро произошла с всадником.

Глядя в лицо Зелимхана, лесничий весь как-то слинял. А лицо это было достаточно выразительно: бледный, с плотно сжатыми губами, молодой чеченец в упор смотрел в глаза чиновнику. Тот растерянно огляделся и увидел Солтамурада, с ружьем в руках стоявшего на опушке леса.

— И оставь в покое этого бедного человека. Слышишь? — угрожающе добавил Зелимхан. — Да не вздумай мстить ему, а то рука моя настигнет тебя.

— Ты кто же будешь? Как твое имя? — дрожащими губами пролепетал лесничий.

— Мое имя — Зелимхан. И запомни его! А теперь убирайся отсюда!

Вконец перепуганный чиновник покорно затрусил прочь, но, едва достигнув поворота дороги, он пустил коня вскачь.

— Я запомнил твое имя, Зелимхан! — уже издалека прозвучал его голос, после чего был слышен только быстро удаляющийся цокот копыт.

11.

Махкетинский старшина Говда в отличие от своего сына был человеком непомерной гордости и совсем уж не робкого десятка. Поэтому, услышав рассказ Успы о его разговоре с Черновым, он пришел в ярость и набросился на свое незадачливое чадо с грубой бранью. Старик не имел ничего против того, чтобы Успа женился еще и на дочке купца, но и слышать не хотел о том, чтобы отпустить из дома Зезаг. Сейчас, когда Зелимхан оказался на воле, люди справедливо усмотрели бы в этом трусость; что же касается того, что Успа за эти два года так и не сумел сломить упорство непокорной жены, — это был величайший позор, который, как только об этом станет известно, сделает их семью всеобщим посмешищем.

Старик топал на Успу ногами, даже ударил его и строго-настрого приказал, чтобы сын немедля, сегодня же, изменил свое отношение к Зезаг. Мысль о винтовке, предложенной Черновым, Говде понравилась, но он заявил, что сам пойдет за ней, и не откладывая.

Широкоплечий, высокий махкетинский старшина был человеком крутого нрава, ему не было дела до чьих бы то ни было слез. Поэтому, собравшись ехать в Ведено, он вызвал жену и сказал ей:

— Если сын наш нынче вечером не сломает дурной нрав этой паршивой женщины и не станет мужчиной, то я ему не отец, а он мне не сын. Имей это в виду.

* * *

Зезаг, сгорбившись, сидела у окна своей комнаты. Когда на дворе стало темнеть, она встала, перешла в другую комнату и забилась в самый темный угол. Ее мраморно-белое лицо едва светилось во мраке, и на нем мерцали огромные ввалившиеся глаза. В этот вечер почему-то ей было особенно тревожно. Время от времени ее начинала бить дрожь и из глаз текли слезы, хотя она не замечала этого.