Зели в пустыне - [2]

Открылась дверь; я бросил книгу в глубь шкафа, наверное, слишком поздно и недостаточно далеко; моя прабабушка не была обманута нашим безразличным видом, вот почему никогда больше я не нашел «Зели». Много раз еще я обследовал шкаф, не объясняя предмет моих поисков, а старушка из своего кресла спрашивала:

– Что вы там ищете на дне, Марсель?

– Ничего, совсем ничего, я просто смотрю.

Она добавляла:

– Вы все прочли, что могли прочесть. Не нужно слишком много читать, дружочек мой.

Но то, что я так и не смог прочесть, становилось для меня все более драгоценным. Образ Зели и ее пустыни вошли в меня и в Баско, неотступно преследовали нас. И наконец мы решили, как и она, жить вдали от людей.

Конечно, мы были не так свободны, как она; нам приходилось считаться с родственниками, школой, катехизисом, но нам был дан яркий пример, который мы, быть может, заслужили. В следующий четверг мы отправились на поиски нашей пустыни.

Вечер застал нас в узкой лощине, которая полумесяцем огибала нашу деревню. Мы еле волочили ноги и не могли уже даже говорить; рощицы, овражки, заброшенные фруктовые сады – не было ни одного уединенного места, которое не казалось бы нам слишком близким к человеческому жилью.

Но по мере того как мы шли, лощина сужалась, и вскоре дорога, выбранная нами, стала похожа на тропинку между двумя терновыми изгородями. Росшие по двум склонам осины и ивы сплели свои кроны; мы с трудом продвигались вперед в их влажной тени, наполненной запахами глины и перечной мяты, перепрыгивая через лужи и отодвигая перегораживающие дорогу ветки. И вдруг, перейдя мостик через мелкий ручеек, мы вновь вышли на свет.

Это было отгороженное место посреди леса, столь потаенное и столь неожиданное, что мы сразу почувствовали себя на другой планете в другую эпоху; наш очарованный, взволнованный взгляд скользил по этой поляне, мы еще не знали, что делать. Черные ели окружали лесной выгон; в лучах закатного солнца они отбрасывали длинные полосы теней, а на оставшейся части поляны свет казался тонким и призрачным. Там, на освещенной половине, стоял старый домик с облупившейся штукатуркой, двери и ставни его были закрыты, только ворота пристройки для скота приглашали войти. Ни звука: ни шелеста листьев, ни птичьих песен – казалось, все застыло как будто в ожидании или что-то вспоминая. Мы нашли то, что искали, – полное уединение.

Я говорю теперь об этом с улыбкой, хорошо зная, что история моя невесела; но так же с улыбкой я хотел бы вспомнить о первых часах нашего пребывания здесь. Это одиночество, эта тишина, этот домик, приютившийся у темной массы елового леса, – по правде говоря, все это настолько соответствовало нашим желаниям, что мы боялись попасть в ловушку. И мы говорили шепотом, медленно обходя наше новое пристанище.

– Вот ведь! – повторял мой товарищ. – Ты себе представляешь? Вот это да!

А я отвечал:

– Да, повезло!

Мгновение спустя он опять восхищался:

– Никого, ты видишь? Даже кошек!

– Повезло! Нет, определенно повезло!

– А мы и не знали, что здесь такое! Не видно даже шпиля колокольни в деревне.

Только с наступлением сумерек мы вошли в дом; перед камином доска, положенная на два бревна на манер лавки, кипа соломы около окна – больше мы не нашли ничего. Одна из дверей вела на сеновал, другая – в пристройку. Над камином надпись мелом на стене гласила, что Мария Коэфето – самая красивая девушка в деревне. Эту надпись мы стерли.

Мы не каждый день отправлялись в нашу пустыню. Этому мы посвящали те четверги,[1] в которые наши родители не брали нас на виноградник или конопляное поле. И мы проводили минуты, часы, расположившись в тени елей или сидя перед камином, в котором потрескивал хворост, и слушая дождь, стучавший по крыше. У нас были свои игры, которые здесь приобретали особое значение. Собирая в лесу прошлогодние желуди и шишки, мы делали из них то смешные фигурки, то целые армии; из деревни мы приносили крышки от разных коробок, которые, если их спустить на воду соседнего ручейка, становились флагманскими кораблями. А то Баско внезапно бежал к дереву и взбирался до самой верхушки. Спустившись со ссадинами на руках и коленях, он произносил со значением:

– Всегда можно упасть!

А затем принимался насвистывать охотничью песенку, которой научил его самый заядлый браконьер кантона – его дядя.

Но гораздо чаще, сидя напротив друг друга или лежа на траве, мы разговаривали о людях, о жизни, которая нас ждет. Что есть Бог? Что происходит с душой после смерти? И о любви, просто о любви…

– Я могу тебе рассказать, – говорил Баско, – я об этом много знаю. Представь себе…

Я плохо себе это представлял, знал разве только кое-что почерпнутое из нескольких прочитанных книжек; и еще, наверное, ощущение той странной неловкости, что охватывала меня всякий раз, когда в деревне на нашем чердаке к нам присоединялась сестра Баско.

Я не без удовольствия видел, что и Баско занимают подобные высокие изыскания… Когда мы в сумерках возвращались домой и встречали кого-нибудь из наших товарищей, мы чувствовали себя сообщниками, соучастниками, носителями настоящей тайны.

Русло ручейка было из красноватой мягкой гончарной глины, в деревне называвшейся «тафон», из которой в школе учили лепить вазу. Однажды нам в голову пришла идея вылеплять фигурки, и вот уже, сидя на корточках у воды, мы мяли, вытягивали податливую глину, придавая ей по возможности форму человечков. Наши произведения, стоявшие на берегу, напоминали процессию: четверо несли гроб (у нас не было глупых игр), а во главе процессии священник поднимал крест из тростника. И мы начали петь псалмы. Это был красивый приятный апрельский вечер.