Зеленый остров - [17]

Лапа в корчах сорвалась.

* * *

За Игл-Сити, за рекой Иокон я бросил нашу замерзшую, расшатанную бурями машину.

Мы с Ионги шли в снегах. Она скоро выбилась из сил. Я ее нес. Нас подобрали в Игл-Сити…

Да, я принес на Землю немую девушку… Ни движения, ни звука, ни тени человеческого слова: одно дыханье и мерцающая глубина глаз. Золотистое смуглое лицо Ионгайи, на котором живут только глаза, осененные тишиной ресниц — Лик Вечной, Печальной, — мое вдохновение, моя жизнь…

А когда я очнулся в госпитале, в Фриско, доктор, — у него лоснящийся, чисто выбритый подбородок и багровая шея, — сказал мне, что та девушка, о которой я говорю, — умерла, что я принес ее мертвой, замерзшей…

А потом он сказал, что никакой девушки не было, что в бреду тифозной горячки я принимал за нее сестру милосердия…

— Вам пора подыматься, парень, — говорил мне доктор. — На казенную койку охотников много…

Я замолчал и отвернулся к стене. Я понял, что потерял моего зверя, мою птицу, мою немую невесту, что теперь я один на земле.

Когда в конторе госпиталя мне выдали сверток помятой, прожженной дезинфекцией одежды, — я узнал мою матросскую синюю фуфайку, мокасины, меховые сапоги, те самые, в которых я вылетел с Зеленого Острова.

Я порылся в кармане меховой куртки, там должны быть листки, которые мы подобрали в брошенной машине. «Не все потеряно», — подумал я. Поправляясь, я читал газеты и не сомневался, что аэроплан, сброшенный на Зеленый Остров Безмолвными, был одним из тех, которые оставил во льдах Амундсен…

Но листков не было.

— Скажите, а где листки? — спросил я конторского служителя, рябого парня с золотой пломбой во рту.

— Не знаю, о чем вы говорите… Поторопитесь, пожалуйста…

— Да, я готов… Но не скажете ли вы, как я попал в Сан-Франциско?

— Вас привезли с севера… Нашли в снегу, на берегу океана… Вероятно, вас еще живым выбросило море… Вы, вероятно, с китолова… Желаю вам счастья.

Я поблагодарил и ушел. Я знал, куда мне ехать: — к Амундсену.

У моряков есть добрый обычай: безработного товарища всегда пустят на корабль и провезут в трюме и накормят тайком, если ему надо убраться из одного порта в другой…

Дрожащий от слабости, с лихорадочными глазами, бледный, с головой, обритой после тифа, я сошел на берег в Осло, в старой Христиании.

В корабельной конторе я узнал, что винтовая шхуна «Святой Маврикий», капитана Петерсена, пропала без вести со всей командой год назад…

Закатные сиреневые облака, по краям — ясное золото, — стояли громадами над сонной вечерней водой, когда я подходил к дому Амундсена.

Дом его у фиорда.

Роальд Амундсен, великий исследователь, в домашней шведской куртке, в туфлях, работал в саду. Вы знаете, что он сам ухаживает за цветами.

Я остановился у калитки… Слегка зашуршал гравий. Амундсен подошел ко мне. Вблизи, его морщинистое, обритое, с глубокими полосами у носа лицо — похоже на простое лицо деревенского учителя или капитана парусника…

— Вы матрос? Вы больны? — отрывисто спросил он и поискал мизинцем в жилетном кармане, чтобы подать мне монету.

— Капитан, я оттуда, с полюса… Я нашел ваш брошенный аэроплан.

Его высокий, загорелый лоб слегка побледнел. Он посмотрел мне твердо и пристально в глаза.

Мы молча вошли в дом.

Он слушал мой рассказ, не разжимая с лица крепких рук.

Когда я заговорил о Ионгайе, я заплакал… Простите, я плачу и теперь.

С жалостью и печалью посмотрел на меня Амундсен.

— Хельхейм… Я слышал от шведских моряков эту древнюю легенду викингов о Хельхейме…

Там, за северным полюсом, лежит страна забвения и смерти, Зеленый Остров безмолвия, куда выносит со всех океанов затонувшие корабли, где витают души всех погибших в морях… Хельхейм, страна сновидений, тишина…

— Да, я был там… Я принес вам привет от воздухоплавателя капитана Андрэ. Он жив.

— Тише, тише, — Амундсен сжал мне руку, — молчите, товарищ… Мне очень жаль вас… Вы видели то, чему никто не поверит… Нам нельзя говорить о том, что мы видим сквозь мглу льдов и снега за полярным кругом… Нам не поверят… Пусть лучше думают люди, что мы ищем там только эту белую, мертвую точку на карте, этот северный полюс…

Он встал и, пожимая мне руку, повторил:

— Мне очень жаль вас… Прощайте, бедный товарищ… Я готовлю новую экспедицию. Вы полетите со мной механиком… Я тоже буду в Хельхейме…

Тогда я поклонился ему и вышел из дома.

Вы видите, я снова играю на окарине в матросском ресторане… Свищу разные песни вот на этом черном зверьке, в эти дырочки, обведенные серебром… Я совершенно один. Амундсен обещал взять меня механиком в экспедицию. Ну что ж? — я готов… Только никогда, никогда я больше не встречу Ионгайи, немой…

Может быть, в 1926 году мы долетим до Зеленого Острова и вернемся с картами, фотографиями Хельхейма[1]. И может быть, на стальном канате примчим сюда по воздуху одного из пленных: Безмолвного.

И когда его прохладное, крылатое чучело поставят за стеклянные витрины музея, — только тогда все люди поверят, что есть Страна Сновидений, Зеленый Остров…

Но я боюсь, что капитан Андрэ не захочет вернуться оттуда к нам на землю.

1926 год.

ИВАН ЛУКАШ Биографический очерк

Иван Созонтович Лукаш (1892–1940) родился в семье швейцара Академии художеств (по семейному преданию, отец писателя позировал И. Репину, изобразившему его в виде казака с забинтованной головой на картине «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»). Мать И. С. Лукаша заведовала столовой академии.