Зеленый луч, 2017 № 01 - [33]

Женился. У него двое мальчишек. А самое смешное — знаешь, как зовут его жену? — И не дождался ответа: — Нина.

— Да, смешное имя.

Глава 7 Сквозняк

Все сны женщины должны быть о доме… О муже… О сыне… А если захотелось ей пойти куда-то, уйти к кому-то? Как вернуть ее обратно? Ангел не знал. А что если…

В городе, где так много статуй, не было моря. Ах, какие пустяки — разлить его здесь! Но не тихое, теплое, без устали качающее никогда не засыпающих солнечных зайчиков, ластящееся к берегу мягкими поглаживающими движениями, а матовое, мутно-серое, холодное, зло бьющееся о берег и шипя отступающее, чтобы вновь наброситься…

Так пусть оно, разлившись, сокроет весь город, оставив лишь Верхний Парк.

Нина бродила по Верхнему Парку. Парк был безлюден и тих, будто воздух застыл, скорее замерз. Александра Федоровича не было нигде — ни в ротонде, ни на эстраде, ни на их любимой скамейке, ни в невесть откуда взявшейся здесь золотой роще.

Деревья с остроконечными листьями цвета червонного золота заслоняли золотые дома с серебряными крышами, но не скрывали. Солнечные лучи сливались друг с другом, образуя прозрачную солнечную стену. И все это сияло, слепило… Слепило так сильно, что подойти поближе было невозможно.

И Нина пошла уж было к Ореанде. Но тут, за спиной ее, золотая листва зазвенела, зазвенела, и послышался Нине в том звоне голосок Марика. Как будто он позвал ее тихо, плача: «Ма-ма». Нине стало еще холоднее.

Она задрожала, затряслась. Ей так сильно захотелось обнять его, прижать его к себе крепко-крепко, целовать в макушку — шелковистую, пахнущую детским мылом — закрыв глаза и ритмично покачиваясь. И она побежала домой.

Она добежала до эстрады, чтобы спуститься в Нижний парк, но за эстрадой простиралось море, она бросилась к Верхним Ваннам, но и под ними лежало море. Она кинулась к беседке… И вот тут-то она увидела Александра Федоровича. Он отплывал от берега в небольшой лодчонке, заваленной цветами, подушками, кастрюлями, дынями, рулонами туалетной бумаги и еще чем-то. Александр Федорович стоял посреди этой груды радостный и странный. Странный — потому, что, во-первых, он был бородат, и, во-вторых, потому что борода его была заплетена в две смешных косички. Он улыбнулся Нине и отвернулся, встав по ходу движения. А Нина побежала к Штольне.

Здесь, отсчитав тридцать восемь ступенек, она наконец-то спустилась вниз и побежала домой. Но аллея ушла в море.

Нина стояла возле голубого домика с зарешеченными окнами, дрожа и тоскливо глядя на море. Мимо шел корабль, на борту его плыли бабушка и дедушка, лица их были молодыми, не такие, какими их помнила Нина в жизни, а такие, какими остались они на портретах в том доме по улице Красивой, да и там, уж конечно, нет их, выкинули давно уж лица эти. Стояли они, обнявшись, пока не увидели Нину. Тогда они свесились с борта и протянули к ней руки, а руки были широкими, узловатыми, сгибающимися с трудом, с коричневатыми пятнышками (Господи, как помнила Нина эти руки!). И показали на ключи, висевшие у Нины на шее.

— Это у тебя от этого домика ключики? — спросил дед. — Не знаю.

— А ты попробуй… попробуй… попробуй… — затихали их голоса, но все еще слышались даже когда корабль уже ушел из вида.

Нина, торопясь, дрожащими руками стала открывать висячий замок, поймала себя на мысли, что ей вовсе и не надо в этот домик, что ей и не хочется, страшно ей заходить туда, но, утешая себя, шепча: «Там Дед Мороз хранит подарки. Там Дед Мороз хранит подарки», открыла дверь, и все же вошла внутрь.

Подарков в домике не было. Был только письменный стол, на котором стояла голова Мимира.

Нина попятилась назад. Голова открыла глаза и посмотрела на Нину столь устало, что эта усталость тотчас передалась Нине. Затем открыла рот и сказала:

— Иди домой.

— Но я не могу, — пожаловалась Нина.

— Иди домой.

— Но там море.

— Иди домой, — будто не слыша ее, твердила голова.

Нина отступила от дверного проема, чтобы показать Мимиру море, махнула рукой в ту сторону, и сама посмотрела туда. Моря не было. Она бросилась домой.

— Иди домой, — еще раз успела приказать голова вослед убегающей Нине. Та вернулась, заперла дверь на замок, ключ положила под коврик у двери и побежала к Малой Садовой.

Она бежала по мокрой траве так быстро, как только могла. И ей становилось все жарче и жарче. На бегу она сбросила с себя сначала бордовую шаль, потом белоснежную тунику и платок, оставшись в длинном темно-зеленом платье. Она взлетела по ступенькам (один, два, три, четыре), толкнула дверь, упала на колени и обняла Марика. Закрыв глаза, припала губами к его правому предплечью — и весь мир ушел, остались только эти маленькие ручонки под ее губами. Глаза открывать не хотелось.

— Мама, мама, просыпайся.

Голова была тяжелой, горло болело. Павел шуршал своими бумагами.

— Кажется, я заболела.

— Принести градусник? — спросил Павел, все еще шурша.

— Да. Принеси. — Нина поймала руку Марика, ерошившую ей волосы, поцеловала ее и не отпустила. — Сыночек мой маленький. Солнечный мой мальчик.

Знаешь, были у меня когда-то бабушка и дедушка, — забормотала она, так и не открыв глаз, — жили они в маленьком домике, далеко отсюда, на Красивой улице. Было в том домике две комнаты — спальня и зал. Они всегда говорили: «Принеси стул из зала» или «Принеси полотенце из спальни». Но комнаты были так похожи между собой (везде диваны, стулья с высокими спинками, зеркала), что я не знала — где там у них спальня, а где зал… Так вот, в какой-то комнате висели их портреты, большие такие портреты, вот такие, — Нина отпустила руку Марика и показала некое подобие квадрата, — а между этими портретами висела маленькая подушечка, в нее бабушка втыкала иголки, иголок было много, и почти во всех были вдеты нитки: белые, черные, красные, коричневые … — Нина вздохнула. — И когда бабушка и дедушка ссорились, я выбирала самую длинную нитку и, не выдергивая ее из ушка, соединяла ею их портреты. И они обязательно мирились.