Зеленый храм - [2]

— Эй, погляди налево!

Не нужно быть индейцем, чтобы читать лес. Клер в тринадцать лет по этим грязным следам, которые, потершись о ствол дерева, оставляет кабан, окунувшийся в грязную лужу, могла определить возраст черномазой животины. Она без труда может опознать зарождающуюся жизнь растения, иногда очень отличающегося от того, чем оно впоследствии станет. Она редко ошибается в названии гриба и, что особенно важно, если надо, пойдет искать его туда, где он чаще всего растет: под осинами — подосиновик с рыжеватой шляпкой, белые сморчки вокруг ясеня, а возле унавоженного поля — розовые волнушки. Насекомые ее, понятно, интересуют меньше: они более скрыты от людского глаза, более разнообразны и, кажется, — хоть это и не так, — меньше нуждаются в срочной защите. Но ради землеройки, как и ради кабана-двухлетки, она готова ринуться в бой. Она лучше меня находит ловушки: петля из конского волоса, которая может задушить дрозда в ветках, кольцо медной проволоки, натертое листом капусты, чтобы отбить запах человека, коробка от весов, в которую любит забираться хорек, — капкан для лисицы, ветка, намазанная клеем, кротоловка… Короче, все, что выдумал злой гений браконьера, расставляющего силки, с которыми Клер не раз расправлялась ударом палки.

— А это что-то новенькое! — вполголоса произнесла она.

Мощная дугообразная ловушка, которую трудно не заметить таким поборникам антибраконьерства, как мы, — я не встречал прежде подобных во время наших прогулок. Так делают трапперы: сгибают деревцо, которое, распрямившись, может поднять на два метра от земли зайца и перенести его на место, защищенное от хищника; но кто же решил обратить себе на пользу эту хитрость северного охотника?

Два раза щелкнув языком (нет!), я не даю Клер разрушить сооружение. Постараемся никого не вспугнуть. Тихонько выйдем из колючих зарослей и войдем в мир высоких болотных трав, среди которых раскиданы низкорослые ивы, а у подножия этих ив тени сменяют световые пятна, мягкие блики уходящего лета. Настойчивый гнилостный дух подлеска сменяется сильным ржавым запахом близкой воды — озерца, утонувшего в тростнике. Еще пятьдесят шагов — и вы в царстве тростника, откуда взмывает ввысь в зигзагообразном полете бекас. Еще пятьдесят шагов — и появляются красные пятна шалфея, желтые пятна ириса, а дорогу вам преграждает барьер из мохнатой коричневой камышовой поросли; сквозь них проглядывают чуть дальше поля ряски, шероховатые полотнища, которые крестьяне назвали «козья кожа» и которые чуть заметно колышутся на проступающей кое-где воде: здесь останавливаются утки, довольствующиеся этими скромными водоемами. Редко кто приходит сюда, на Болотище, мы тоже не были здесь уже с год. Все тут кажется неизменным, обычным, все окутано привычным туманом мошкары; а из глубины его поднимается колеблющий воздух гуд, прерываемый время от времени пронзительным криком лысухи или поспешным прозрачным шелестом крыльев стрекозы, опоясанной медно-зеленым кольцом.

— Играют на острове! — сказала Клер.

На миг замолчавшая, флейта снова начинает петь, приноравливается к одной мелодии, потом к другой, пробует и так и эдак. Чтобы кто-то упражнялся на острове — это невероятно! Остров-то крошечный, всего-навсего клочок земли, стянутый «козьей кожей», ощетинившейся такими же камышами, что окружают Болотище. Ее бы и не заметили, если бы не ольха и чахлые деревца с желтыми стволами, с длинными заостренными листьями, — это не что иное, как поросли дикой ивы, возвышающиеся над черной массой веток и сучьев, занесенных сюда паводком.

— Тихо!

Нас услаждают пассажем из «Белого ослика». Мы примостились за барьером из камышей, меж коих то там, то здесь светятся «ежеголовки», чей корень наши бабушки настаивали, чтобы приготовить хину, и нам ничего не остается, как созерцать хаотично разбросанные зеленые растения, где то там, то сям промелькивают кувшинки, выбросившие на поверхность воды свои, словно отлакированные, желтые, как сера, цветы. Мой взгляд, чувствительный к малейшему нарушению в окраске окружающих предметов, стал острым и необычайно зорким. Это и хорошо: на расстоянии тридцати метров он способен распознать какую-нибудь птаху вроде зеленушки. Меня заинтересовало белое, подвижное пятно, подрагивающее меж камышей, — что бы это могло быть? Я прикладываю к глазам бинокль, навожу его на цель… И вдруг подскакиваю! В светлом круге, случайно переместившемся вверх, возник человек; раздвигая камыши, он прыгнул на мель, и с ним вместе выскочила черная собака с лохматой головой, у которой из шерсти торчало лишь одно ухо.

— Папа, это мне что, снится?

— Тише, слышишь, тише!

Моя дочь, водрузивши на нос бинокль и сжав его изо всех сил пальцами, все видит не хуже меня и улыбается во весь рот. Человек — голый. Именно голый, если не считать часов-браслета на руке. У него светлая борода, светлые волосы на голове, на груди и на животе. Пожалуй, скорее худой, с выступающими мускулами, очень загорелый, — даже там, где должны быть трусы, кожа такая же темная; человек, видимо, в отпуске и загорает раздетым догола, — он легонько раскачивается то на одной ноге, то на другой. Мне трудно сказать, какой у него цвет глаз, но нет сомнения, что белая вещь позади новоявленного Адама, до этого нами не распознанная, не что иное, как сохнущая майка. Что касается собаки, то ей запрещено лаять (в данном случае оно и понятно: собака находится с наветренной стороны), однако ее выдает любопытная окраска: здесь такую собаку называют «дикобразом», это одичавшее животное охотится ради собственного удовольствия; сторожа и охотники знают ее, но сколько ни пытались из мести догнать животное выстрелом из ружья — все напрасно.