Зеленые годы - [8]

Пока мы возвращались на фазенду, он не проронил ни слова, но в его молчании ощущался затаенный гнев, и я убедился, что папа внутренне не мертв: не может быть мертвым человек, способный на такой гнев.

Помнишь про землю Хавила?

Как-то вечером я допоздна засиделся на балконе, наблюдая, как возле ограды хлева вспыхивают и гаснут светляки. Было холодно, а на душе у меня — печально. Зарядил дождь, светляки пропали в темноте, а мне снова хотелось плакать.

Нарушил мое одиночество папа, неслышно подошедший и положивший руку мне на плечо. Я не стал оборачиваться, чтобы не видеть его смиренного и осунувшегося лица, лишенного прежнего величия, когда-то толстого и мясистого, как у богатого землевладельца. Но он сжал мне плечо и спросил:

— Помнишь?

Я промолчал. Да, я все помнил — разве такое можно забыть? Папа до боли сжал мне плечо. Потом сказал:

— Помнишь про землю Хавила?

Голос у него сделался сильным и властным. Я обернулся — передо мной снова предстал высокий и полный мужчина, мой отец. На его зарумянившемся лице играла улыбка. Дождь все усиливался, и вскоре началась гроза. И я разрыдался от счастья, а папа сказал:

— Все-таки наша страна не погибла.

Дождь лил как из ведра. В хлеву мычали коровы, все небо затянулось тучами, а мы с отцом оставались на балконе вдвоем. Вдруг отец протянул мне руку, и мы обменялись крепким рукопожатием. Все началось сызнова, и ничто не было темным, безвидным и пустым. Я многое понял тогда.

На другой день я встал рано, разбуженный мычанием коров, а когда пришел на кухню, мама, нервная, но счастливая, теребила передник. Как мне это было знакомо! И я радостно шепнул:

— Папа?

Мама показала пальцем на хлев, и я отправился туда, словно навстречу новой жизни. Папа — толстый красный и потный — что-то оживленно обсуждал с дедушкой, а дедушка говорил: «С ума ты сошел». Но никто с ума не сходил.

Я подошел поближе и посмотрел на дедушку. Он весь побагровел от гнева и грозился, что больше не позволит маме никуда ехать с этим безмозглым тупицей. Заметив меня, дедушка сказал папе:

— Скажи мальчику, чтобы ушел. У нас тут серьезный разговор.

Папа удивленно поглядел на меня, повернулся к дедушке и сказал:

— Никакого мальчика я здесь не вижу. Вижу взрослого мужчину.

Дедушка пробормотал что-то невнятное и, запрокинув голову, тяжелыми шагами пошел прочь. Так он всегда делал, когда чувствовал себя побежденным. Папа засмеялся так, как давно уже не смеялся, и снова положил мне руку на плечо.

— Нет, сынок, — сказал он, — я не умер, и наша страна тоже.

Через несколько часов приехало грузовое такси. Мама нас переодела, и все вскоре было готово к отъезду. Папа с мамой сели в кабину, а я, Силвинья и Туникинью, который успел изрядно подрасти, забрались в кузов.

Грузовик тронулся. Обернувшись, я увидел, что дедушка стоит у окна и машет платком, словно никогда и не сердился на папу. Папа велел водителю сигналить, пока не сядет аккумулятор. Я взглянул на Силвинью и на Туникинью — и засмеялся. Они тоже.

Никто из нас не знал, куда мы едем — да и не все ли равно! Самое главное — что мы едем в землю Хавила, или еще куда-нибудь. Так, по крайней мере, сказал папа перед отъездом.

А мы — его семья — готовы за ним хоть на край света.

Кандида

Посвящается Кандиде, с кем бы она теперь ни была

Кандида спит спокойным сном подростка, совершенно голая на белых простынях.

Рассвело, и солнце пронзает ясными лучиками тонкие льняные занавески. Желтые снопы фантастического света прикасаются к телу Кандиды и нежно целуют розовый сосочек крохотной груди. Потом свет совершает безгрешный путь по ее животу, проникает между ее еще по-детски редкими рыжими волосками на сонном лобке. И тут Кандида поворачивается на постели и улыбается непорочной улыбкой, словно во сне ей привиделся лик Божий.

Кандида безмятежно пробуждается, похоже, сон полностью восстановил ее силы. Голая — ей всегда хотелось быть голой среди людей, укрытых этими неуместными одеждами, — она идет в ванную, оглядываясь, чтобы никто не упрекнул ее за столь «безнравственное» хождение по дому. Чистит зубы, с удовольствием глядя в зеркало на свои большие карие глаза, и даже забывает причесать длинные вьющиеся волосы, словно ей хочется скрыть под кольцами, локонами и завитками истинный смысл жизни.

Кандида с нежной заботой омывает свое лоно, как будто делает последние приготовления в дорогу, ведущую к блаженству. В глубине ее беззаботной наготы таится младенческое желание пососать большое красное до приторности сладкое клубничное мороженое.

Кандида мечтает и закрывает глаза, как будто новая мечта грозит навсегда лишить ее общения с мужчинами.

Кандида шагает по улице со своими книжками и тетрадками. Презрев обещания и обязанности, она идет не в школу, а в обратном направлении, глубоко вдыхая аромат бриза, пропитанного кисло-сладким запахом опавшей осенней листвы. Кандида счастливее всех девчонок на свете! Земля стоит тысячи и тысячи лет, веков и тысячелетий, и только сейчас тринадцать периодов мечты встретили свой первый менструальный период.

Кандида выходит за черту города и ищет дерево со скрюченными сучьями, где дрозд построил круглое гнездышко. Там уже видны двое крикливых птенцов — есть, наверное, просят.