Зеленые годы - [25]

Мы были молоды. Депутат продолжал свою тарабарщину, а мы понемногу отдалялись от него. Вскоре вернулся профессор, который носился со своим пупком, словно курица с яйцом. Афонсу, совершенно пьяный, ушел с обнимку с Уго. Лусия грустно улыбнулась и повернулась спиной. Я и не заметил, как она ушла, и вроде бы в одиночестве.

Депутат продолжал свою речь, когда я опять помчался в туалет, где меня снова вырвало. Глаза у меня были красные, рот полон блевотины, и в этот момент я снова посмотрел на стену, где было написано: «Смерть тирану!».

— На таком собрании интеллектуалов, — продолжал витийствовать депутат, — нельзя не упомянуть о цензуре, на которую ныне столько нападок. Да, цензура — это зло, когда плохи цензоры. С этим я согласен. Я категорически против того, чтобы литературные сочинения подвергались цензуре. Будучи выставлены на книжных полках, они не привлекают всеобщего внимания. Мы — страна безграмотных, господа. Литература опасности не представляет.

Е…ться в ж… совсем не больно. Попробуй!

— Другое дело — кино, куда ради развлечения ходят люди всех возрастов и классов. Вот где действительно нужна цензура! И не какая-нибудь, а строгая цензура, способная обуздать безнравственность, которая захлестнула наш кинематограф неизвестно во имя чего. Такая безнравственность не может быть терпима или легализована. Нет свободы мысли или творчества в стране, где люди ведут себя как собаки.

Да пошел ты на хрен, мать твою за ноги!

— Чтобы предоставить полную свободу распутству, разложению, порнографии в кино, министр юстиции счел за благо отвести особые кинозалы, где допускается безнравственность, непристойность, кинематографические излишества, как это принято в некоторых странах. Пускай их посещают те, кто желает валяться в дерьме и добропорядочной жизни предпочитает разврат.

Ну, блин, мать твою растак и разэтак!

— Отношения полов прекрасны тогда, когда сочетаются со скромностью, сдержанностью, когда не выставляются напоказ, а остаются глубоко личным делом влюбленной пары. Добро, красота и разум в любую эпоху развития человечества соседствуют с безнравственностью, бесстыдством и растлением. Так что мы не хотим, да и не должны ратовать за полную свободу от цензуры, ибо это несомненно ввергнет нас в бездну варварства, аморализма и половой распущенности.

Смерть тирану!

Пошатываясь, я вернулся в зал. Речь депутата была встречена аплодисментами, хотя никто так толком и не разобрался, защищает он или порицает цензуру. Я подошел и, разинув рот, изо всех оставшихся сил обеими руками пожал ему руку.

— Великолепно! Просто великолепно, господин депутат. Изумительно!

Депутат разразился принужденным смехом и чуть не свалился с ног — к счастью, кто-то его поддержал. Тут к нему подошел человек в костюме-тройке и шепнул на ухо:

— На президента совершено покушение. Полиция разогнала толпу дубинками и слезоточивым газом. По злоумышленнику открыли пулеметный огонь, он убит на месте. Вам следует пройти со мной. Главнокомандующий ранен.

И он увидел своего брата еще совсем маленьким, беззащитным ребенком, играющим с другими детьми. Не таким ли беззащитным ребенком он и погиб в застенке, разве что немного подросшим да осмелевшим? И он снова погрузился в бред и, одурев от тоски и страдания, поднялся с кровати и стал бесцельно слоняться по комнате. И снова до него доносились голоса, произносившие знакомые слова, исходящие, как ему показалось, из уст главнокомандующего. Потом он снова рухнул на кровать, но как только снова начал погружаться в бред, треск пулеметных очередей привел его в чувство. Его слух терзал женский визг, детский плач, крики и стоны раненых. Он слышал топот ног, натыкающихся на поверженные тела, и снова треск пулеметных очередей, крики, стоны и детский плач. Почти ничего не соображая, он встал с кровати, которая стала ему ненужной, и снова перед ним предстало детское тельце брата, игравшего с другими детьми много лет назад, и он вспомнил, как его брат подрастал, мужал и креп — если бы только не эта худоба и не угри на лице! — а потом увидел, как юноша плюет в лицо полковнику, как люди в штатском насилуют невинную плоть, а он стоит, привязанный к столбу, и тут появляется человек в форме и докладывает полковнику, что парнишка умер.

Он вскочил с кровати, словно одержимый, бросился к окну, посмотрел в разверзшуюся перед ним пропасть, на дне которой серая масса народа расступалась перед пулеметными очередями, высунулся из окна, наблюдая, как народ бежит с площади в День независимости, и даже не обернулся перед тем как перебросить ногу через подоконник и сорваться с высоты с плачем и криком: «Да здравствует Бразилия!». Пока его тело рассекало пространство, ему виделось избитое лицо юноши, умирающего от боли и стыда.

Сузана задрала левую ногу, и Олаву увидел маленькую черную родинку на внутренней поверхности ее бедра. Она засмеялась, а он смотрел, как она голая катается на постели. Сузана повернулась спиной, и Олаву залюбовался ее плотно сжатыми крепкими ягодицами.

— Да здравствует Бразилия! — крикнул он, подбегая к постели.

Сузана довольно рассмеялась и спросила, не прикажет ли он президенту уйти.