На мои армейские проводы мама поставила флягу браги [5] . Из браги нагнала трехлитровую банку самогонки. Добавила к столу таз винегрета и стала счастливой оттого, что у нас на проводах все как у всех. По-хорошему.
По-людски. Не хуже, чем у других.
Друзей у меня, по понятным причинам, на проводах не было. Только подруга по прозвищу Трахома. Кличку свою она получила за пристрастие к «противогазу» [6] , и от этого у нее гноились глаза. Когда я уходил из дома, мама меня перекрестила.
Трахома поклялась меня дождаться.
Старшая сестренка подстригла налысо.
Младшая из колонии прислала телеграмму: «Пальто не бери. Оставь мне. Не оставишь, выйду – зарежу».
Даже мой папа ради такого случая выполз из свой теплоцентрали, пришел на проводы и так напился маминой самогонки, что начал беспрерывно икать. И вечером, и ночью, и утром.
Сосед-ветеринар осмотрел его, икавшего, как дышавшего, и сказал, что болезнь эта очень серьезная и что папа скоро помрет. Так в середине XVIII века умер от икания племенной жеребец светлейшего князя Потемкина.
И по всем законам выходило, что мне должны дать отсрочку из-за смертельной болезни родителя.
Но тренер, посмотрев на все эти проводы, посоветовал мне как можно быстрее – почти бегом – идти служить Родине.
Так я и сделал: чемодан в руки, зеленое пальто под мышку, и в вагон.
Зачислили меня в десантные войска.
В эшелоне, набитом новобранцами под самую крышу, царил полный хаос.
Но я, надев свое зеленое пальто, сразу привлек к себе внимание сержантского состава. Они назначили меня главным экспроприатором домашних булок, колбасок и наливок для начсостава.
В Москве к нам в эшелон добавили хохлов-новобранцев, а это значит, что к рациону сержантов добавилось сало.
Куда нас везли этим этапом, было военной тайной, но мне как человеку, приближенному к желудкам сержантов, сказали по секрету, что наш состав едет в Прибалтику.
А Прибалтика для нас, волжских недоумков, была той же заграницей. Настроение сразу поднялось.
Но когда темной ночью на грузовиках весь наш эшелон долгое время везли по дремучим литовским лесам, настроение опустилось. Остановились на какой-то поляне, где светили прожектора и лаяли собаки. «Покупатели», то есть представители воинских частей, начали отбор новобранцев.
Меня, человека уже отличившегося, сержанты порекомендовали командиру учебной разведроты.
Посмотрев на меня, в зеленом пальто, на мои кулаки и заставив подтянуться на суку литовской осины, командир кивнул:
– Пойдет.
Лучше бы меня не рекомендовали и лучше бы я не подтягивался.
Дурак везде горе найдет.
Так получилось и со мной.
Я попал в ад.
Часть наша стояла в дремучих лесах, среди волчьего воя и злобных взглядов литовских хуторян.
Сержанты и офицеры, с каким-то садистским остервенением и упорством нас, молодых и здоровых, старались превратить в инвалидов.
Передвижение только бегом, стрельба, прыжки, газовые атаки, рукопашные бои и днем и ночью. Проглотить еду: первое, второе и третье – предлагалось за две минуты.
Капитан, командир нашей роты, всегда ходил с хлыстом.
Постукивая им по зеркальному голенищу идеально отутюженного сапога, он наставлял нас:
– Курсанты, какая же вы непобедимая Советская армия, если у вас члены стоят, как колы. Вот когда «колы» торчать не будут, тогда вы станете достойными памяти своих отцов победителей. Почему? – спрашивал он нас, полуобморочных, после очередного кросса. И сам же отвечал:
– Потому что врагу для победы достаточно сбросить на вас взвод проституток, зараженных сифилисом. Вы со своими стоячими «колами» тут же наброситесь на «этих» лазутчиц. И что в итоге? В итоге – поражение!
Но время шло, закончился и этот ужас. Мы получили звание сержантов, и нас направили в войска. Исчезли в прошлом и хлыст, и капитан, и жуткий холод ночных бросков.
Провожал нас литовский народ радостными надписями: «Прощай, Иван!» Плакала лишь одна молодая литовка – гарнизонная буфетчица, к которой по раннему утру ходил наш генерал, а ночью я, надевая для конспирации вместо солдатской шинели свое зеленое пальто.
В Каунасе, на сборном пункте, всех нас перераспределили по дивизиям: кого в Фергану, кого в Молдавию, кого в Рязань. Меня же, очевидно, из-за того, что я так боялся морозов, – в теплый солнечный Азербайджан. Погуляв недолго по городу, затарившись вином и водкой, я со своей командой сел в поезд, и мы отправились к новому месту службы.
До Тбилиси доехали без приключений.
Пили водку да по графику ходили в гости к нашим проводницам Клавочке и Люсеньке.
В Тбилиси вино, закупленное в Каунасе, закончилось, и меня, как самого вменяемого отправили за грузинской чачей [7] .
Причем без копейки денег.
Я, оставив на сохранение мое зеленое пальто Клавочке и Люсеньке, вышел на площадь перед вокзалом.
Вокруг – никого.
Ночь.
Все закрыто: и магазины, и буфеты.
Только слева от вокзала, под пальмой, в бурке, стоял одинокий старик с большим горбатым носом, длинным посохом и козой на веревке.
Я подошел к нему, поприветствовал и спросил: «А скажи, отец, как бы мне, воину, разжиться наркомовскими ста граммами в этом прекрасном городе, где, я слышал, живут самые приветливые и щедрые люди на Земле?»
