Зеленая стрела удачи - [143]

Игорю известно, что за мамой ухаживал некий товарищ по фамилии Эдиссон. Он был латышским стрелком и служил в ВЧК, отчаянной был храбрости человек. Потом назначили его комиссаром, вроде бы на южную границу, и там зарубили его басмачи или кулацкое восстание было, подробностей Игорь не знает, а спрашивать неудобно. Эдиссон любил маму, писал ей стихи.

— Ну и батя наш, — продолжал Игорь, — сейчас редко, а в свое время довольно-таки часто нашу маму товарищем Эдиссоном попрекал почем зря. Он, надо сказать, Кузяев-старший, большой собственник и ревнив был как мавр Отелло. Бывало как что, сразу: «Я понимаю, Эдиссон лучше...» — и все это змеиным шепотом. — «Я, конечно, такой-сякой, но вот Эдиссон!..»

— А мама?

— Анна Сергеевна это бремя достойно несла. И глазом не моргнет. У нее один ответ: «Дуся ты, а не матрос!» Вот если вы не поедете с нами на полигон, вы будете Дусей.

Игорь занят проблемой, как отводить в коллектор выхлопные газы, переобогащать рабочую смесь и для дожигания окиси углерода использовать термореактор. Мне это интересно, но все его слова шли мимо, как гул летящего внизу проспекта, я думаю о комиссаре Эдиссоне, о его любви и тайне.

В соседней комнате жена Игоря готовилась к аспирантским экзаменам, читала Бодлера.

Когда в морском пути тоска грызет матросов,

Они, досужный час желая скоротать,

Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,

Которые суда так любят провожать.

Читала по-французски нараспев и без выражения, потому что было не до того: запомнить бы. И нам обоим вдруг — и мне и Игорю — становится смешно, и мы оба, еще и словом не обмолвившись, понимаем почему.

Маму Анну Сергеевну французскому не учили. И бабушку не учили. А прабабушка Акулина Егоровна вовсе писать не умела, вместо подписи ставила крест и верила в Змея летающего и в то, что нечистая сила озорует исключительно по средам и пятницам.

Деды и прадеды кузяевские были крестьянами, сеяли ранние овсы и ковали лошадей в дымной сухоносовской кузнице, уходили на заработки в извоз и становились металлистами от успения до петрова дня, когда нужно было снова возвращаться в деревню на сенокос. Из всей родни один только Василий Яковлевич вышел почти что в купечество, фабрикой управлял, за границы ездил, но все равно оставался крестьянином Калужской губернии Боровского уезда. Не мог не остаться. Сменить сословие не представлялось возможным, а земля была тем лоном, в которое возвращались, испытав житейские бури и штормы, проиграв или сведя вничью.

Игорь — интеллигент первого поколения. «Отец не в счет, — говорит он, — отец ускоренный выпуск». И смеется, закидывая голову и опять возникает эта линия от подбородка до ворота застиранного тельника, девчачья, мальчишечья, беззащитная.

Другой русский инженер, Дмитрий Бондарев его имя, сам сельский житель по рождению, став интеллигентом, нес в себе неоплатный долг перед своим народом. Он воспитан был в понимании того, что его образование и успехи оплачены мужицким потом. Он становился инженером, специалистом, интеллигентом, и пропасть между ним и теми, кто был простым народом, увеличивалась сама собой. Его корабль неслышно отчаливал от родной земли.

Игорю такое положение понятно, но не знакомо. Он его не переживал, и если попытаться представить, что было бы, если бы его, воспитанника советского втуза, выпускника славного Московского автомеханического института, так же как Бондарева, вывели бы из кабинета и поставили на ящик среди гудящей толпы, то это просто фантазия. И не потому даже, что ситуация фантастична, — нет духовной основы конфликта. Он инженер, но мог быть рабочим. Должности эти — не сословия. Нет барина и нет работника.

— Я автомобильный человек, — говорит Игорь. — Хотите, я вам один примерчик дам. У меня все вокруг автомобиля вертится, так что не обессудьте. Автомобильный пример. Я за рулем с шестнадцати годов. Бывало над кем смеялась шоферня, кто был фигурантом во всех гаражных анекдотах, кто пер на красный и давил по пустой трассе в левом ряду? Частник, белоручка, пижон в зеленой шляпе. Он самый. Неумеха и раззява. Традиция подобного отношения достаточно глубока. Вспомните Достоевского с его «Записками из мертвого дома». Русский простой мужик относился ко всем этим «ученым» как к барам, чужие они были. На трассе нечто подобное наблюдалось у нас до семидесятого года. Есть точная дата. В семидесятом хлынул на дороги массовый автомобиль. «Жигули» пошел — и за руль сел и лекарь, и пекарь, и кто угодно, короче, человек не автомобильной, иной профессии. И смех над белоручкой прекратился. Частник, оказалось, может здорово шоферить. Но он при этом еще и доктор, и парикмахер, и физик-теоретик, а рулит будь здоров, так как же над ним смеяться, его уважать надо. И нет уже анекдотов про пижона в зеленой шляпе... Таксист с частником стукнутся, так разбираться будут кто прав, кто виноват, и сами же таксисты будут говорить: «Лихачат наши. Работа такая. План...» А раньше бы — все ясно: «Куда лез, дурак? Продавай машину, катайся на метро». И весь разговор. Вот вам, пожалуйста, еще одна грань на наших глазах стерлась.

На следующий день с утра я пошел к Самому. Мне нужна была командировка на полигон. Я хотел писать про испытания нового двигателя.