Зеленая ночь - [58]

Джебраил хотел было извиниться, объяснить, что нет его вины ни в том, что пакет оказался дырявым, ни в том, что нигде поблизости нет урны, а пить сырое молоко: «Чем добру пропадать, пусть лучше утроба лопнет», — это нет, это он не согласен. Женщина не собиралась выслушивать ни извинений, ни оправданий. Она поносила его самозабвенно, с наслаждением:

— Дома у них щепку брось — на части разорвут, а тут!.. Нашли себе прислугу!.. Старый человек, понимать должен, а он вон что! Чего ж тогда от молодых ждать? Лейте, бросайте, сорите! Пусть Хурма сдохнет, убирая за вами!.. Она для того и на свет родилась! Пришли-ка сюда свою размалеванную дочку, пусть-ка денек метлой помашет! Они думают, дворник, значит, не человек!..

Женщина с одинаковым проворством работала и языком и метлой; казалось, она сорит бранными словами и тут же подметает их. Джебраил уже не мог различить отдельных слов, слышал только — ругается.

Зря она сердится: где человек, там и мусор, так уж заведено. Хотят, чтоб ни бумажки, ни щепочки, — пускай обнесут сад крепостной стеной и никого не пускают. Было время, стоял вокруг этого сада забор из чугунных решеток, украшенный пиками-остриями… Мало кто решался перемахнуть через него, а прутья решетки были нагорожены так часто, что и детской голове не просунуться. Ворота, и нижние, и верхние, запирались сразу, как заходило солнце. Сад этот, заложенный бакинским губернатором еще при Николае, долго назывался Губернаторским садом (старики и сейчас его так зовут), потом его переименовали в Пионерский, а раз Пионерский — пионерам в темноте делать нечего.

Но вот, видимо, однажды какой-то неглупый человек подумал и решил, что не стоит закрывать сад по вечерам. Почему бы пионерам не погулять тут с мамой и папой? И исчезли не только ворота с замками, но и чугунная ограда вокруг сада.

А сад хороший. Тени много. Деревья такие есть, что под каждым отара разляжется. С того края уголок здоровья устроили — старики с утра до вечера занимаются физкультурой, прочищают закопченные годами легкие. Вечером здесь особенно многолюдно — чайхана, фонтаны, цветы… Сидишь, вода журчит, баюкает тебя, цветы благоухают. Сколько же здесь цветов!.. Цветы, цветы… Что может быть лучше цветов?..

Вот Малик их любил!.. Вся квартира всегда заставлена цветами: в комнате цветы, в коридоре цветы, на кухне, в лоджии — повсюду горшки с цветами.

Когда Джебраил последний раз пришел навестить Малика, от аромата цветов в спальне было трудно дышать.

Малик сам попросил Джебраила прийти в тот день, хотя он навещал его и вчера и третьего дня. Позвонил и сказал: «Приходи обязательно».

Застав друга в постели, Джебраил понял, что дела плохи, Малик, даже совсем больной, всегда встречал его за столом. Сидел на диване, перебирая четки, беззаботно улыбался, и лишь иногда лицо его каменело от нестерпимой боли.

Малик лежал на спине, голова утопала в подушках.

— А, пришел! — сказал он хрипловатым голосом и улыбнулся. — Ты мне нужен. Душеприказчиком будешь.

— Я смотрю, дурака валяешь? — с максимальной беззаботностью спросил Джебраил, пододвигая стул к кровати.

— Нет, Ягненок, не дурака. Умирать собрался. А помирать надо как положено, в собственной постели. А если сидя, как потом челюсть на место ставить? Отвалится ведь.

В комнате было так много цветов и так было нарядно, красиво, весело, что разговор о смерти казался нелепым.

Джебраил огляделся, покачал головой.

— Значит, обставился цветами, лег и кейфуешь?

— Да… — Малик невесело усмехнулся. — Устроил себе рай в миниатюре. В настоящий-то меня ни за что не пустят. Грешен.

— И когда это ты успел нагрешить, что даже друзья не знали?

Малик не ответил. Джебраил встревоженно взглянул на него: лицо у Малика сморщилось, а кадык быстро-быстро ходил, как у сотрясаемого рыданиями человека.

— Никому я зла не причинял, — после приступа боли, отдышавшись, сказал Малик. — Себя всю жизнь истязал. Душу свою. А разве это малый грех? — Он без сил откинулся на подушку. — С того дня, как уехал из дома, тоска по Шуше постоянно грызла меня. И ведь хотел, честно хотел вернуться домой! Всегда что-нибудь мешало… Наверное, и не рос с тоски, а то, может, не хуже тебя под потолок вымахал бы…

«Ну, Малик, если это самый большой твой грех, тогда ты праведник», — подумал Джебраил и сказал:

— Чудило ты. Что ж ты тут — на чужбине?

— Не в том дело… — Малик досадливо поморщился. — Просто я из тех, у кого корни глубоко пущены. Не приживаются такие на новом месте. Ведь я свою Шушу чуть не каждую ночь во сне видел. То будто стою на краю ущелья, внизу Дашалты бежит по камням… То будто на Джидырдюзю лошадиные скачки смотрю… То Исабулагы приснится, то Туршсу… Как наваждение какое. Хотел было завещать, чтоб похоронили меня в Шуше, потом вспомнил… — Малик махнул рукой и, спрятав руки под одеяло, закрыл глаза.

Хотя окна были распахнуты настежь, в комнате было душно. Но Малик духоты не чувствовал. Он лежал, укрытый теплым одеялом, и ни капли пота не выступило на его окостенело-желтом лбу. Дышал он редко, с трудом, словно слабой его груди недоставало сил приподнимать тяжелое одеяло.

— Месяца три назад… — снова заговорил Малик, — да, в мае, поехал я в Шушу. Чувствую, недолго осталось, дай, думаю, погляжу в последний раз на родные места. Дом мой знаешь где стоит? В красивейшем месте, на самом краю Чидырской равнины. Выйдешь утром во двор!.. — Малик вздохнул и помотал головой. Долго молчал. — А не был я в Шуше давно, лет пять. Дом пустой стоял, сестра незамужняя жила, умерла еще до войны, одним словом, брошенный дом. Ну вот… Приехал, иду потихоньку, да не по улице, задами прошел, стыдно как-то… Подхожу, а сердце!.. Ну сейчас из груди выпрыгнет! Подошел: ограда обвалилась, крыша рухнула, вместо окон и дверей только дыры зияют… А по двору… — Малик сморщился, застонал от нестерпимой боли. — …по двору бараны ходят, штук пять. У ограды мальчонка сидит с книжкой, пасет, видно. «Что это, говорю, ты тут делаешь?» — «Овец пасу». — «Кто ж это тебя учил на чужом дворе овец пасти?» — «Какой двор? Тут и хозяев-то нет, давно все поумирали». Вот так, Ягненок, «давно все поумирали»! Ну, я сразу повернул — и к автобусной остановке…