Зеленая машина - [38]

МОЙ НАСТАВНИК ЭРАУЭК

Прошло немало времени после только что описанного мною эпизода, прежде чем я окончательно пришел в себя и начал разбираться в окружавшей меня обстановке. Несколько недель я находился между жизнью и смертью. Мое тяжелое состояние было вызвано, с одной стороны, сильными ранениями лица, с другой — испытанными мною лишениями, продолжительной голодовкой и нервным потрясением. Все это время я находился в полнейшей прострации и весьма слабо реагировал на внешние впечатления.

Сознание мое было сильно затуманено. Помню только, что я был не один. Возле моей постели беспрерывно дежурило несколько гигантских муравьев, внимательно за мной наблюдавших. Все они двигались совершенно бесшумно, появляясь и исчезая, словно какие-то огромные тени.

Не знаю, каким образом эти существа меня лечили, однако сильно подозреваю, что обязан своим выздоровлением не только природе, но и врачебному искусству насекомых. Когда я окончательно я пришел в себя, то заметил, что меня все время внимательно осматривает огромный муравей весьма ученого и почтенного вида. Он смотрел на меня в какой-то прибор, напоминавший мне микроскоп. На столе были разложены причудливые инструменты, в роде приборов, употреблявшихся средневековыми алхимиками и астрологами. Я заметил, что насекомое записывало свои наблюдения на большом листе бумаги, разостланном на столе.

Случилось однажды, что ученому муравью пришлось поспешно выйти из комнаты, и я очутился один, — в первый раз за все время моей болезни. Одолеваемый любопытством, я приподнялся и, сев на кровати, протянул руку к листу бумаги, оставленному на столе муравьем. Каково же было мое удивление, когда я увидал, что лист сплошь был покрыт какими-то математическими знаками; одни из них показались мне знакомыми, другие же — совершенно неведомыми. Я всегда имел склонность к математике. Когда я учился в лондонском университете, старик профессор не раз хвалил мои математические способности и советовал мне променять биологию на матерь всех наук.

Просматривая значки, покрывавшие бумагу, я узнал среди них две-три формулы высшей математики. Я был так поглощен разглядыванием странных письмен, что не заметил, как в комнату вошел муравей-математик. Внезапно подняв голову, я увидал, что он стоит и смотрит на меня с нескрываемым любопытством.

Пробормотав извинение, я протянул ему лист, и, вспомнив о знаке, виденном на небе Найтингелем, попросил жестом другой лист бумаги.

В ответ на это ученый муравей протянул мне большой лист и нечто в роде пера, обмакнутого в какую-то алую жидкость, напоминавшую чернила. Усевшись за стол, я начертил на листе простейшую математическую систему: 2 X 2=4. Муравей, казалось, был весьма удивлен: усики его зашевелились. Однако, его удивление еще возросло, когда я взял лист, покрытый его вычислениями, и поставил крестик перед одной из известных мне евклидовых теорем. Тут же на моем листе я набросил доказательство теоремы. Когда я показал лист муравью, его передние усики высоко поднялись, затем опустились, доказывая крайнее изумление насекомого. Он покачал головой и вслед за тем набросал на листе другой вариант доказательства. Замечу кстати, что насекомое показало на погрешность, допущенную мною, а значит, и Евклидом, и не замеченную нашими математиками. Математик казался очень взволнованным и выбежал из комнаты, захватив с собой исписанный мною лист. Я заметил, что с этого времени насекомые начали относиться ко мне с гораздо большим интересом. Несомненно, муравьи сперва приняли меня за существо, подобное «хела-хела», теперь же они признали меня разумным созданием. Насекомые ежедневно угощали меня своими блюдами; казалось, они были строгими вегетарианцами, по-видимому они использовали обезьян только в качестве рабочего скота. Вскоре моя крепкая натура взяла свое, и я окончательно поправился. Муравьи, видимо, были удивлены фактом моего выздоровления. Критик Евклида беспрестанно показывал мне все новые и новые математические формулы и вычисления. Я старался проникнуть в их смысл, однако в большинстве случаев мне это не удавалось. Гигантское насекомое смотрело на меня несколько презрительно. Я испытывал большое смущение.

В самом деле, я чувствовал себя школьником, опередившим свой класс и попавшим в следующий, где он оказался не в силах тянуться за остальными. Впрочем, я не имел оснований смущаться, так как последующие наблюдения показали мне, что любой из земных математиков, очутившись на Марсе, был бы в таком же положении, как и я. Гигантские муравьи достигли такого высокого совершенства в математических науках и в музыке, что Бетховен и Исаак Ньютон показались бы здесь весьма посредственными умами.

Когда я встал на ноги, мне начали позволять выходить на улицу, правда, сперва только по ночам. Я просил, чтобы меня выпускали также и днем. Чтобы сделать свою просьбу понятной, я начертил на бумаге карту солнечной системы и показал пальцем на диск солнца. Моя просьба была удовлетворена, хотя и не без затруднений. Жизнь этих странных существ протекала исключительно ночью, и только немногим муравьям позволяли выходить днем для наблюдения за работой «хела-хела». Вскоре я узнал, что обязанности надзирателей считались унизительными и предоставлялись либо преступникам, либо слабоумным членам коммуны. Муравьи называли сумасшедших словом, обозначавшим «получивший солнечный удар», таким образом они приписывали припадки безумия влиянию солнца. К «лунам» же марсиане относились с гораздо большим уважением. В символике марсиан и в их иероглифах луны занимали весьма видное место. С особенным почтением относились к ним представители низших классов, не постигавшие истинного смысла официальной символики, которая была по существу своему чисто математической. Таким образом, когда насекомые в разговорах со мной упоминали о самих себе, они рисовали на бумаге муравья, стоявшего под полным месяцем, когда же речь заходила о «хела-хела», они их изображали неизменно рядом с солнечным диском. Само собой разумеется, мне понадобилось известное время для приобретения этих сведений.