Зеленая мартышка - [7]

— Во всем мире победила американская идея: надо быть всегда молодым, до восьмидесяти лет, — сказала она.

— Быть или казаться?

— Какая разница?

— И что же из этого размножившегося портрета Дориана Грея следует? — возразил он. — Нет ни колыбели, ни гроба, и Рембрандта нет, а есть только Барби да бэби-бум?

Еще из разговора

— Знаешь ли ты, — спросил он, — что ключи бывают с отверстием в бороздке и без него: мужские и женские?

— Я знаю, — отвечал собеседник, — что черепица в Италии бывает двух сортов: выпуклая и вогнутая, «папа» и «мама».

— А на моей работе, — заметила их собеседница, — молодоженов Витю и Галю что дома, что на службе звали Винтик и Гаечка. Они не обижались на прозвище, но оно и не смущало их; слыша его, они сонно улыбались.

Женщина и чиновник

Чиновник спросил:

— Почему вы не позвонили заранее?

А женщина ответила:

— Я не живу заранее.

Маркиза

Маркиза де Кастильоне, чей образ смущал воображение многих, не только мое, совершенно помешалась на фотографиях, что и сделало, впрочем, ее знаменитой. Сорок лет позировала она императорскому фотографу Пьерсону, сделавшему более четырехсот ее портретов, включая фотографии разных частей тела (например: «Ступня маркизы № 6» или «Ухо маркизы № 3»).

В последние годы жизни, уехав во Францию, после падения империи она жила в черных (негативам подобных) комнатах с занавешенными зеркалами, закрытыми шторами, жизнью, покрытой мраком и тайной. Выходила маркиза из дома только ночью, закутавшись в черные одежды. Ей хотелось остаться в памяти потомков любимицей прошедшей эпохи, неизменно юной и прекрасной, как «Локоть маркизы № 2».

Известный поэт, денди, тайный гомосексуалист (ну, по крайней мере, своих пристрастий нетрадиционных не рекламировавший) Робер де Монтескью в течение тринадцати лет работал над ее жизнеописанием; на столе перед ним стоял гипсовый муляж ее колена.

Баба Феня

Баба Феня — санитарка, убирающая туалеты, и мусорщица. Ей около девяноста лет. Рассказывает о блокаде, о дровах, трупах, о том, как потом карточки отменили и «все можно было купить».

— Прихожу в магазин, взяла две буханки хлеба, двести масла и говорю: «Дайте килограмм пшена». А продавщица говорит: «Феня, что тебе при вашем семействе килограмм? Бери три». И взяла три, и каши наварили. Ели с хлебом и плакали.

Пробка

В индокитайской мифологии подножие горы считается перекрестком между духовным и бытовым миром.

(?)

Антикварную коллекцию деда моего давно распродали — по бедности, а также потому, что времени было еще меньше, чем денег, ни в порядке содержать, ни реставрировать музейные предметы возможности не было. Задержавшуюся в доме люстру конца восемнадцатого века продала я фешенебельному антиквару из новых или почти новых: он любезно согласился привезти мне светильник взамен утраченного, магазин светильников приличного вида и не вовсе недосягаемых цен находился на Васильевском, с Васильевского и ехали. И на набережной Невы попали в пробку из заколдованных.

Хозяин черного лимузина сидел впереди рядом с водителем, я сзади с люстрою. Время шло, набережная стояла, и мы стали, деваться некуда, разговаривать. Помнится, сказала я, что неподалеку на набережной некогда жил дедушкин друг — отоларинголог Карпов Николай Алексеевич, человек веселый, изобретательный, которого дед мой звал Неунывающим Россиянином. «Я прекрасно помню Карпова, — сказал антиквар, — он у нас курс читал незадолго до моего окончания института и распределения». — «Я не знала, что вы по образованию врач». — «Ну как же, я гинеколог. И вы и представить себе не можете, в какое невероятное место попал я по распределению!»

Нашего молодого специалиста на три года занесло мистическим распределением в крошечную больницу у подножия невысоких гор, где и видна была бы из восточных окон бесконечная, до горизонта, степная трава; но замыкали ее отрешенный шелест горные цепи. Кроме него, молодого гинеколога, в больничке работали еврей-анестезиолог, казавшийся ему человеком в летах, седая дама — по совместительству акушер-гинеколог и микропедиатр — да опытная медсестра, рыжая, теплая, веселая, любящая мужиков, новорожденных младенцев, духи «Красная Москва» и жизнь как таковую.

Занимались не только приемом родов, гинекологическими болезнями, абортами — всем, всеми болезнями, точно дореволюционные земские врачи, надо было уметь загипсовать, наложить лангетку, оперировать по поводу грыжи и острого аппендицита, лечить раны, ожоги, бороться с инфекциями, снимать приступы мочекаменной болезни и т. д. и т. п.

Лишившись привычных атрибутов городского житья: магазинов, кафе, кино, театра, книг, общества ровесников и ровесниц, — он оказался в слое жизни, прежде для него не существовавшем, непредставимом. К тому же лишился он свободного передвижения по освоенным кварталам, ведь если перед тобой степь, ехать не на чем и идти некуда. В первые месяцы полная нечеловеческого простора тюрьма нараспашку подавляла, но и впечатление производила необыкновенное.

Даже роман с веселой рыжей медсестрой обретал черты роковые, поскольку волею судеб, происками Рока больше крутить роман было не с кем.

Кроме всего прочего, вчерашнего студента поражала непривычная близость к животным: овцам, лошадям, верблюдам, собакам, а также соседство с людьми, которых про себя называл он «племенами», жившими по своим правилам жизни, незнакомым ему (он даже и не подозревал о существовании столь древнего полудикарского уклада).