Зеленая лампа - [2]

Шофер в погрузке вещей участия не принимал, а лишь покровительственно наблюдал, как это старательно делали носильщики. Нас с бабушкой усадили на переднее сиденье, и мы покатили по Садовому кольцу, Мясницкой, через Лубянку и Театральную площадь спустились к Охотному Ряду, над которым возвышалось здание бывшего Дворянского собрания. Прогрессивно настроенный дядюшка называл его уже по-современному: Колонный зал Дома Советов. И наконец свернули на Тверскую, к Газетному переулку, где нам предстояло жить.

14 августа – Медовый Спас, и Москва в тот день звонила во все свои сорок сороков церквей, тогда еще не порушенных. Звон плыл над городом, сверкающим золотом бесчисленных куполов, вплывал в раскрытые окна домов, многоголосый и торжественный.

Дома нас, естественно, ждали с обедом, и, как положено в этот праздник, возле каждого прибора стояло блюдечко с густым медом, который полагалось съесть до конца да еще вытереть блюдечко корочкой хлеба, что я послушно исполнила, но с тех пор мед в рот не беру, так он мне не понравился, липкий и приторный.

Уже на следующее утро бабушка надела нарядную белую блузку, и, несмотря на робкие намеки мамы, что надо бы сначала разобрать вещи и заняться делами хозяйственными, произнесла свою любимую фразу о том, что без необходимого жить можно, а без лишнего жить нельзя, и категорически заявила, что раз уж мы приехали в Москву, где родился Пушкин, то прежде всего нужно показать девочке (это мне!) памятник поэту:

– Мы привезли ребенка в Россию, и жизнь ее здесь должна начинаться с Пушкина!

Высокая, статная, с седыми, крупно вьющимися волосами, собранными на макушке в пучок, в пенсне (бабушка была близорука), как всегда, в длинной юбке и широкой блузе с черным галстухом, бабушка решительно взяла меня за руку, и мы медленно направились к Тверской, где на углу Газетного переулка тогда еще только строился Центральный телеграф.

Мы довольно долго наблюдали, как споро работали каменщики в длинных холщовых передниках, как всё время что-то подвозили на телегах, запряженных могучими битюгами: кирпичи, бревна, рогожные мешки с чем-то сыпучим – когда их сбрасывали, поднимались облачка пыли.

Тверская тогда была узкая и горбатая, по ней в обе стороны, обгоняя друг друга, летали пролетки, сопровождаемые громкими покриками извозчиков. Мы шли вверх по крутому подъему к Советской площади [1] , где возносился к небу прекрасный памятник Свободы работы скульптора Андреева. Как досадно, что в сороковые годы его сменил тяжеловесный Юрий Долгорукий!..

Но вот наконец и Страстная площадь, Страстной монастырь, обнесенный розовой кирпичной стеной, Тверской бульвар и ПУШКИН.

Сколько будет потом связано с этим местом, сколько будет назначено свиданий, сколько прочитано стихов, сколько выслушано признаний в любви и дружбе!

Но это потом, потом!

А тогда так весело было качаться на тяжелых бронзовых цепях, окружавших памятник, и вожделенно смотреть на веселого немолодого человека, который держал в руках огромную невесомую гроздь воздушных шаров, они покачивались от ветра, светились на солнце – красные, синие, желтые, зеленые, лиловые и малиновые, зазывно поскрипывали, ударяясь друг о друга. И какое это было счастье, когда тебе разрешали выбрать из этой летучей груды один, самый лучший шар и продавец легко отделял его от разноцветных собратьев и с шутками и прибаутками привязывал к пуговице твоего платьица.

Именно так закончилось наше первое свидание с Пушкиным, и шарик трепетал на легком ветру, и, казалось, сам вел тебя к дому. Так началась моя московская жизнь, а точнее, вся моя сознательная жизнь. Потому что о Баку остались лишь смутные, похожие на сон воспоминания: парапет, а внизу колеблющаяся поверхность моря, покрытая радужной нефтяной пленкой, и няня Поля, крепко держащая меня за руку…

2

Мама вернулась из командировки в пять утра. Я знала, что она привезет мне подарок. Почему-то я была уверена, что она привезет огромную, в метр длиной, куклу из папье-маше, изображавшую туго спеленутого младенца – пеленыша. Пеленыш продавался в маленькой нэпмановской лавчонке, множество которых располагалось в те годы внизу, на Тверской улице.

Когда я узнала, что куклу мама не привезла, мною овладело такое отчаяние, какого, верно, не испытывал Николай Романов, потеряв престол Российской империи. Но самодержец переносил свою беду молча, а я огласила комнату визгливым воплем, перешедшим в продолжительный и оглушительный рев. Меня успокаивали, предлагали попробовать привезенный мамой лакированный торт из взбитых белков – «кукурузу». Пытались влить в рот валерьяновые капли. Всё было тщетно. Без пеленыша солнце не светило.

И тогда бабушка, надев пенсне и высокую, напоминавшую цилиндр, черную бархатную шляпу, ни слова не говоря, исчезла из комнаты. Как потом выяснилось из ее рассказа, она отправилась к владельцу лавочки, который жил возле своего скромного торгового заведения. Ей открыл заспанный старый еврей в нижнем белье и с всклокоченной бородой.

– Что будет угодно, мадам? – спросил он сухо, но с достоинством. – У вас кто-нибудь болен? Лекарствами мы не торгуем…