А вдруг и вправду ничего не было, размышлял Локкер, похрустывая камышом. Полуденница навела чару — я и убежал. А теперь мама с Лорис меня разыскивают. Зовут, может быть. Волнуются… Надо будет попросить маму — пусть наговорит мне новые Солнечные слова сегодня вечером. Защиту от наваждений и обманов. А то страшно.
А может, мне тоже надо пойти их поискать, подумал Локкер. Сказать, что тут есть такое местечко — камыш, ряска… Уговорить маму пойти искупаться. Жарко до невозможности.
Старшая Ипостась Локкера улыбалась, когда он доел последний камышовый корешок и выпрямился. Но тут вдруг из ряски вытянулась серая рука с длинными костлявыми пальцами. Локкер инстинктивно шарахнулся назад — безобидные-то они безобидные, а вот поймает за ножку и утащит под воду! За рукой показалась голова — маленькое, сморщенное серое личико в бородавках, уши врастопырку, пучок мокрых жестких волос на макушке, как перышки на луковице. Осклабилась щербатым ртом, потянулась, будто погладить хочет — а руки длинные-предлинные:
— Лосеночек, лосеночек…
Локкер решительно направился прочь. Бессмысленные существа кикиморы, что им надо — непонятно, ведут они себя подозрительно. Одно дело — когда идешь в Стаде и видишь, как они поодаль расселись на мертвых деревьях над трясиной в тумане и что-то там себе зачерпывают руками, а другое — когда вот такая совсем рядом руки тянет, а мамы нет. Ну их.
Вдруг они все-таки кормятся чужой жизнью? Отбирают у заблудившихся лосят, кладут в свой котел для тумана… Мама, может, и не знает, но можно спросить у папы.
Локкер, не торопясь, выбрался из самых топких мест и побрел по кромке болота. Лес молчал, болото было пустынно, даже птицы не перекликались. Небо стало белесым от зноя — все попрятались, всем было жарко. Ноги сами вывели Локкера к реке — от нее веяло чудесной свежестью, тяжело оказалось удержаться.
Локкер влетел в воду с разбегу, фыркая и мыча от восторга. Вода была медленная, слоистая — холодная снизу, теплая поверху, она приняла лосенка нежно, весело, всех кусачих тварей смыла со шкурки, зной смыла, усталость, остатки страха… Локкер плыл и чувствовал, как русалки касаются шкурки ласковыми холодными пальчиками — но кто из лосей боится русалок! А им тоже жарко — не поют больше свои грустные песни и над водой не показываются. Боятся, что солнце их сожжет и превратятся они в мокрые черные коряги в зеленой тине…
Удовольствие от купания было испорчено только одиночеством. Когда Локкер выбирался на берег и отряхивался, ему отчетливо показалось, что мама с сестренкой сейчас выйдут из леса к нему навстречу.
Не вышли.
И идти на ту поляну в горелых пнях, где рос кипрей, вдруг стало нестерпимо страшно.
Оттуда Локкер бежал полчаса. Туда брел, пока не начала спадать дневная жара. Ему ужасно хотелось, чтобы мама встретила его по дороге, чтобы идти на ту поляну было не надо.
Не встретила.
И еще только подходя к несчастному месту, Локкер услышал, как жужжат мухи. Много-много мух. Мухи-могильщики. Жужжат и пьют кровь.
Кровь Лорис.
Локкеру стало холодно, а глаза снова заломило от слез. Это была не полуденница. Это была правда. Лорис убили медведи. У лосих бывает много детей — иногда даже шесть или восемь — а вырастают двое-трое. Это все знают. Лосят убивают медведи, если летом, а зимой — волки, рысь может прыгнуть с дерева и сломать шею, а росомаха — подстеречь на лежке. Лосенок может попасть в непролазную топь или изрезать себе ножки ледяной коркой — и пропасть. Это понятно.
Но почему — Лорис? Она же не еда! Мы же ее любили!
А мама?
Локкер тихонько, подобравшись и насторожив уши, подошел ближе. Около мертвого дерева так и лежала голова Лорис, которую облепили мухи. Ее растерзанное тельце обнаружилось поодаль — кровавая мешанина внутренностей, обломки костей и клочья содранной шкурки.
Они ее прямо тут съели, подумал Локкер, содрогаясь. Медведи. Ненавижу медведей. Вырасту и буду их убивать. Буду большой, больше любого медведя, высокий, сильный, с рогами, как заостренные колья — и буду убивать всех медведей, каких встречу. Копытом в лоб — и пусть их самих мухи едят!
Мама! Мамочка!
Панический мысленный вопль Локкера был так громок и отчаян, что мама должна была услышать даже на краю болота. И отозваться — она всегда отзывалась, если ее звали испуганные лосята. Тем более — так перепуганные, как Локкер сейчас. Насмерть. Но мама молчала. Вечный поток ее мыслей, медленная теплая река рядом с душой Локкера, иссяк. Их больше не было.
Локкер перепрыгнул через ствол, отгораживающий поляну от леса.
Поляну освещал солнечный поток, в котором медленно плавали пылинки. Кипрей был смят, вбит в землю копытами и залит кровью — от ее ужасного ржавого запаха у Локкера пересохло во рту и голова стала тяжелой, будто его крохотные рожки превратились в железные брусья. На горелом пне целая куча мух ела что-то белое с красным. В стороне валялась какая-то жужжащая мухами темная груда.
Локкер не посмел подойти, чтобы рассмотреть. Он и так все понял. Ему не хотелось подробностей.
Он, все-таки совсем еще маленький лосенок, остался в лесу один, совсем один, без мамы, без сестренки, без Стада — а папа со старшим братом так далеко, что никто бы не смог до них докричаться.
