Локкер услышал все одновременно, оно просто обрушилось на его уши — тяжелый топот, фырканье, звук большого зверя, которому больше не надо красться, потому что он уже подкрался близко, всхрап Лорис и резкий мамин приказ, прогремевший в голове, как гром из облаков: «Бегите! От реки, к болоту!»
Близнецы не умели не слушаться. Но уже на бегу Локкер успел обернуться.
Это был громадный, темно-бурый, почти черный, страшный зверь, с мордой, как сон, от которого просыпаешься в ужасе — и он дрался с мамой, он замахивался лапой в когтях, как черные клинки. Еще пара таких же страшных, но поменьше, выламывались из ивняка маме навстречу.
Ноги легко перенесли Локкера через мертвое дерево в ошметках серой коры, ноги сами несли его к болоту. Голова не хотела, голова хотела к маме, у Локкера уже росли рога, ему хотелось сражаться, несмотря на дикий ужас, ему было страшнее за маму, чем за себя — но ноги были послушнее головы. Ноги принадлежали Младшей Ипостаси целиком, а головой пыталась командовать Старшая — напрасно.
Локкер был зверь сейчас. Зверь слушает тело.
Но вторая часть души, тем не менее, заставила его обернуться еще раз, когда он услышал внутри головы крик сестренки — в первый и в последний раз в жизни. И Локкер увидел, как Лорис споткнулась о то самое мертвое дерево, как покатилась кубарем, как зверь, пыльный, мохнатый, издающий мерзкие звуки, подскочил и ударил сестренку лапой по шее.
А то, что Локкер услышал, этот хруст костей и мокрый треск, было так нестерпимо для Старшей Ипостаси, что она провалилась на дно души, погасла, как лучинка, на которую дунешь, пропала из виду. И дала Локкеру бежать, просто бежать, бежать теперь без оглядки, выровнять дыхание, смотреть вперед, бежать…
От красного кипрея, на котором лежала маленькая голова Лорис, оторванная от шеи.
Локкер немного опомнился, когда копыта почувствовали, как помягчала почва. Разум возвратился, дал оглядеться, дал увидеть траву-белоус, скорченные елки, поросшие лишайниками, ржавые пни… Вдалеке трещала сорока, где-то кудахтали кикиморы, но кикиморы не имели к Локкеру никакого отношения — они не стали бы есть Локкера… или отрывать его голову… даже если бы он пришел к самому сердцу болота, где они варят туман в больших медных котлах. Под копытами похлюпывало. Там, внизу, под кочками, уж наверное, жило немало всякой странной на вид твари — но до нее Локкеру тоже не было никакого дела.
Когда идешь по болоту — нельзя останавливаться. Ноги перенесут тебя через любую топь — но если ты не замедляешь шаг. Локкер перешел на рысь с панического галопа. Он трусил по зыбкой грязи, вздрагивая шкурой; слезы катились из его глаз, оставляя на бархатной шерстке морды черные дорожки, из уголков глаз его слезы пили мошки, кусались во влажную кожу — но это было не так больно, как думать о Лорис.
У меня больше нет сестренки. Мы жили вместе всегда. Мы, оказывается, уже были такие взрослые, что начали слышать мысли друг друга. Мы были — как настоящее стадо. Уже почти большие. Может быть, следующей весной у мамы даже появились бы новые детки. А теперь…
А мама велела бежать к болоту и не успела сказать, что делать дальше. Ждать ее на болоте? Или сюда должен прийти папа? Нет, вообще-то не должен, папа с Лайном, со старшим братом, обходит владения, раньше конца августа не появится — а сейчас еще только июнь… А вдруг?
А где ждать? Болото большое. Такое большое болото — а Локкер маленький. Ему плохо одному, ему невыносимо думать о Лорис, ему хочется к маме, ему хочется еще поесть — а тут только белоус, жесткий и острый, которым можно порезать губы, но нельзя наесться, и елки с черными сухими сучьями в плесени и лишайниках вместо коры. Ему жарко, кусаются комары и слепни, хочется пить, а пить воду из болота не хочется… Лорис рассказывала, что один лосенок пил из болота и проглотил пиявку. Бр-р!
При мысли о сестренке слезы потекли еще сильнее. И пить хотелось так, будто Локкер ел не сочный кипрей, а сухой песок. Он слишком долго бежал по жаре, слишком устал и перепугался. Локкер вздохнул, поискал, нашел бочажок с ржавой водой и все-таки выпил водички, стараясь не думать о пиявках.
Было вкусно. И стало чуть-чуть спокойнее.
И Локкер побрел вглубь трясины, не обращая внимания на крохотных полупрозрачных призрачных существ, шарахавшихся из-под его копыт…
Солнце потихоньку перевалило за полдень и начало клониться к вечеру, когда Локкер вышел к воде. Вода была стоячая, просачивалась снизу; на ней лежала ряска, по ней бегали букашки на тонких ножках. Букашек ловили стрекозы, красивые создания, блестящие на солнце, как кусочки слюды. На берегу водоема рос камыш. Локкер принялся его выдергивать.
Камыш — вкусная вещь. На болоте, если поискать, можно найти чудесное угощение, куда лучше, чем в лесу. На мордочке Локкера высохли слезы и мысли прояснились мало-помалу. Он даже начал думать, что вся ужасная беда, которая случилась утром, ему просто почудилась. Померещилась. От страха и от жары. Бывает. Говорят, на таких вот пожарищах, как то, где они с сестренкой и мамой собирали кипрей, живет полуденница — выглядывает, невидимая, из-за стволов, когда рядом пасутся лоси, хихикает, наводит обманные грезы, спутывает сон с явью…
