— Да, годы прошли, — сказал Сорокин, видимо уловив, что одно его неосторожное слово может вызвать резкость.
— Вы и тогда уже были Героем? — она смотрела на Сорокина немигающим, как писали бы сто лет назад, гипнотическим взглядом; весь ее облик олицетворял достоинство; и без того красивая, со стянутыми в пучок на затылке длинными золотисто-ржаными волосами, в эти мгновения она в своем затаенном гневе стала еще прекрасней.
— Нет, это случилось позднее…
— Позднее?! Вот как! Значит, оказалось, что вы человек еще не до конца потерянный?…
— А вы уже тогда произнесли мне приговор?
Она весело, пожалуй, чрезмерно весело рассмеялась.
— Вы, оказывается, догадливый! Да, это был мой первый приговор. Тогда я и не знала, что стану народным судьей.
— Вы народный судья?
— Представьте! И, если вы попадетесь мне, не надейтесь на снисхождение. Особенно, если вашей жертвой окажется девушка, машину которой вы тараните на пустынной дороге.
— Буду молить бога, чтобы он избавил меня от такой опасной встречи. Но вы, Маша, ко мне несправедливы. Я ведь, помните, сам предложил ехать в мой гараж.
— Прекрасно помню…
— В гараже я сразу же позвал механика. Было это?
— Разве механик разбил мою машину?
— Я спрашиваю, позвал ли я механика или нет?…
— Маша! — подал голос старший лейтенант; начавшееся препирательство казалось ему бессмысленным.
Но теперь уже далекое переживание, потерявшее сколько-нибудь важное значение, ничтожное событие, меньше капли в пучине действительно необъятных событий совсем еще недавней войны, продолжало волновать обоих, и они словно перенеслись в прошлое.
— Да, позвал!… Но вы стояли в сторонке с чистенькими ручками и благополучнейшим галстучком…
— Вы презирали мой галстук?
— Нет, вас! Прячущегося от войны.
— Маша! — снова подал голос старший лейтенант. — Прекрати!…
Но она словно не слышала.
— Да! Презирала!… Не хотела принимать от вас никакой помощи!… А вообще, — она вдруг весело улыбнулась и обернулась к старшему лейтенанту. — Где же ты? А вообще-то я вам очень благодарна. Вот мой Володечка!… Из-за вас я с ним встретилась… Пока комдива долечивали, мы с ним во дворе госпиталя машину ремонтировали. Володечка тоже там по легкому ранению лежал.
Старший лейтенант вымученно улыбнулся.
— Да, пришлось повозиться, — проговорил он.
Разговор замирал. Так истончается струя, текущая из где-то перекрытого водопровода, и вот уже из крана капают капли, и то последние…
— Как жаль, что все так получилось, — сказал Сорокин.
Она не ответила. Помолчала несколько мгновений, а затем, взяв под руку своего старшего лейтенанта, отчужденно, словно сразу забыв о Сорокине, кивнула ему и мельком мне и пошла к своему стоявшему неподалеку БМВ.
Сорокин проводил ее долгим взглядом и только тяжко вздохнул за моей спиной.
Больше мы о ней не сказали ни слова, но теперь, как бы озаренная новым светом, предо мной предстала вся жизнь Алексея Сорокина, начиная с того памятного утра, когда мы с ним впервые встретились на Курской дуге. Может быть, тогда он еще и сам до конца не осознавал, что заставило его отказаться от надежной брони, обеспечивавшей ему спокойную жизнь до конца войны.
В кафе на пятнадцатом этаже гостиницы «Москва» было тесно, мы разыскали маленький столик около самого барьера, за которым простирались бесконечные крыши огромного города. Отсюда были видны кремлевский двор и башни с рубиновыми звездами, строго возвышающимися на фоне светлого неба, озаренного последними лучами заходящего солнца.
Москва быстро погружалась в темноту. Уже скрылись очертания домов и, начиная от подножия гостиницы, во все стороны рассыпались бесчисленные огни. Кремлевские звезды светились ровным пурпурным светом, и казалось, что они сделаны из красного бархата. Свежий ветерок освежал разгоряченные лица. Душная июньская ночь здесь наверху была спокойной. Мы смотрели на город, как ночью смотрят со скал в море, в волнах которого переливаются отраженные звезды.
