Зекамерон XX века - [182]

— Напиши, Карл, объявление, сегодня привезут «Тигр Акбар», говорят, немецкий боевик. Там Гарри Пиль играет.

Карл в восторге, он быстро пишет объявление, Шантай его вывешивает возле столовой, где показывают кино. Имя знаменитого трюкача молниеносно разлетается по лагерю.

В девять часов столовая битком набита, идут оживленные разговоры. Собрались не только завсегдатаи кино, но и вся «Прибалтика» — эти-то знают Гарри Пиля и ждут свидания с героем своей юности. Но проходят полчаса, час, полтора, два — нет ни механика, который поджидает машину с картиной на внешнем оперпосту поселка, ни, конечно, самого фильма.

Скоро полночь, в зоне давно был отбой, а мы сидим в столовой, ждем встречи с Европой. Надзиратели, которые тоже пришли посмотреть, начинают нас выгонять — фильма, видно, не будет, многие зеки расходятся.

На сцене, по ту сторону экрана, собралось несколько человек. Карл вполголоса ругает лагерные беспорядки. Долговязый латыш Бруно, бывший шарфюрер, а в лагере — повар-раздатчик, известная и уважаемая фигура, заявляет, пряча горящую сигарету в кулаке:

— Буду ждать, пока меня не выгонят последним.

Мы согласились с ним, и он уговаривает надзирателей еще повременить.

«Тигра Акбара» мы все-таки посмотрели. Привезли его в половине второго — и крутили! Неизвестно, каким образом узнали об этом в бараках, наверно, караулили у окон, потому что нас оставили в клубе с условием не выходить оттуда. Через пять минут отовсюду повалил народ, и зал переполнился, благо бараки теперь не запирали на ночь. Еще много дней потом этот фильм обсуждался в малейших подробностях…

Несколько картин у нас были приняты с неописуемым ликованием, при этом наши критерии значительно отличались от обычных. Новый киномеханик забирал все ленты подряд, не обращая внимания на то, разрешалось их показывать в лагере или нет, о чем имелась специальная отметка в паспорте фильма. Таким образом мы посмотрели даже «Долину гнева». На экране под улюлюканье восторженных зрителей восставшие австралийские каторжники избивали, связывали и даже топили в помойной яме садистов-надзирателей. Зал ходил ходуном, когда под конец был застрелен главный злодей — директор тюрьмы. Еще не утихли крики восторга, как вдруг раздался зычный голос кума:

— Сейчас же остановить картину! Что вы показываете, сволочи?!

Однако опер слишком поздно учуял недоброе: фильм кончился! Мы долго смеялись над кумом, который потом в течение месяца не пропускал ни одной картины без предварительного просмотра. Но это ему надоело, и цензуру сняли.

Самую высокую оценку получил в лагере «Тарас Шевченко». Судьбу солдат, обреченных на двадцатипятилетнюю службу, ребята переживали, как свою. Во время сеанса в последних рядах зала раздалось вдруг громкое рыдание: плакал Болов, суровый черкес, известный крутым нравом, железным характером и длинным списком злодеяний — он убил за свою жизнь трех милиционеров.

— Очень переживательный фильм, — смущенно объяснил он на другой день свою неожиданную реакцию.

Кино было у нас единственным развлечением и так прочно вошло в наш быт, что, несмотря на три-четыре ежедневных сеанса для обеих смен, в зал иной раз было невозможно попасть. Самодеятельность, придурки, не работавшие на производстве, разумеется, Карл, как художник и оформитель плакатов, а с ним и я, ходили через «артистический» ход за сценой. «Переживательные» картины вызывали бесконечные разговоры, их показывали вновь и вновь. «Без вины виноватые» взбудоражили всех, а когда шел трофейный фильм «Моцарт»[149], ночная смена отказалась выходить на работу, пока не кончится лента. Тогда пришел начальник режима и вообще прекратил демонстрацию.

Карл пишет в библиотеке «Девятый вал», Галкин сортирует только что полученные от опера письма, за шахматами сражаются Ковалевский и Зернин — мощный, красивый старик лет шестидесяти с бородкой клинышком и великолепной выправкой, что неудивительно, ибо Борис Тимофеевич в прошлом штабс-капитан царской армии и комполка Красной. Он сел в 1932 году, относится к первым зекам на Колыме и при Берзине занимал значительное положение. У нас он был старостой и на других высоких постах в лагерной администрации, но его сменили, когда обнаружили, что он жаловался в письме жене, с какими идиотами из лагерного начальства должен работать, назвав их поименно. Свои письма он отправлял через вольных, но одно все-таки вскрыли на почте. Впрочем, и теперь Зернин занимал немаловажную должность завкаптеркой.

Я тоже в библиотеке: помогаю руководителю лагерного джаза Бержицкому записать на ноты мелодию из только что показанного американского фильма «Весенние дни», благо она мне давно знакома. Вдруг входит дневальный опера.

— Собирай свою самодеятельность, Галкин, Обжираускас велел. Сам потом придет.

Шантай, не дожидаясь приказа библиотекаря, идет искать артистов. Они вскоре собираются: все с прическами, опрятно одетые, в хорошо подогнанных лагерных пиджаках. Явились Суринов, фельдшер Калядинский, на сцене играющий первых красавцев и любовников — у него приторная улыбка, довольно глупое лицо, но красивые глаза и светлые вьющиеся волосы. Пришел большой неуклюжий Стрельников, впервые попавший в среду «интеллигентов» и судорожно старающийся поддерживать марку своих более развитых коллег. Пришли музыканты: финн, латыш и поляк — подопечные — Бержицкого.