Зекамерон XX века - [154]

— Кто это? — спросил Дегалюк, на минуту забежавший из своей сортировки. — Не техника безопасности?

— Она самая, — ответил Соломахин, — жена Черепанова (нового начальника прииска).

— Какая злющая, — сказал Бойко, провожая глазами уходящую вниз фигуру. — Я аж перепугался: пойдет к моим хлопцам на шестую и закроет забой. Не пойму, чего там делается: как забурят — заедает им глаза, вчера Шаповалова на три дня освободили… Александр Иванович, у вас там на стройке такого не бывало?

— Ты мне зубы не заговаривай, Бойко! Думаешь, если я ее от нашего дела отвадил, значит, вопрос исчерпан? Завтра закроем забой, раз в нем люди травят себе глаза! По-моему, это купорос или мышьяк, так и ослепнуть недолго… А до жилы доберемся с другой стороны!

Этот день выдался особенно тревожным. Только собрались мы обедать, как влетел Бергер и за ним несколько человек с Петром Верченко на руках. Звеньевой был без сознания, мертвенно-бледный, лицо в ссадинах и кровоподтеках. К разбитой правой ноге вместо лубка были привязаны две ручки от лопат, она висела, брюки были пропитаны кровью. Мы повскакали и стали помогать укладывать раненого поудобнее на двух быстро сдвинутых скамейках.

— Рухнула вся стена в третьем блоке[127], а они под ней породу набирали, — сказал Бергер. — Не знаю, как вытащили ногу, глыба навалила с полтонны! Надо скорее спустить его… я с ним поеду, металл пускай Паша сдает… Как бы Петро без ноги не остался!

Верченко вдруг пришел в себя и начал громко стонать. Я, махнув рукой на запреты, позвонил в лагерь и попросил скорей прислать санитаров. Бергер метался по конторе и выскакивал на дорогу смотреть машину. Полчаса зря прождали, потом увезли Верченко на рудовозке к бремсбергу и спустили по рельсам в долину. Другая рудовозка доставила его в лагерную больницу.

Четыре дня ходила бригада без бригадира, намывала касситерит, сдавала металл в ларек, а Борис безвыходно сидел в палате друга, но, как он нам потом рассказал, не один — Клеопатра не покидала Петра всю ночь после операции, она все же спасла ему раздробленную ногу, правда, хромым он остался на всю жизнь.

За эти подвиги бригадир превозносил, конечно, Клеопатру до небес, и скоро среди близко знавших его пополз слух о том, что де наш Бергер, презренный зек, наставил начальнику лагеря, мужу Клеопатры, развесистые рога.

Тем временем лоточники, которые промывали металл вручную (и, следовательно, разыскивали руду с содержанием намного более богатым, чем у той, которая шла на фабрику), открыли небольшое ответвление жилы в штольне, где работала бригада Бойко. Они теперь не ходили в карьер, а Соломахин, напротив, повадился, вопреки прежней привычке, часами просиживать там, наблюдая, как бурильщики, все дальше углубляясь, рушили стены, которые, падая, заваливали выход бергеровской сокровищницы. Лоточники обнаружили в штольне резкое увеличение мощности своей прожилки, и скоро оказалось, что это и была настоящая, главная и давно разыскиваемая жила! На участке сразу перестроили работу, бросили сюда новые силы — рокот пневматических молотков, гул взрывов и монотонный шум отъезжающих вагонеток не умолкали. Не один раз появлялся со своим знаменитым фонариком Брауне, чтобы воочию убедиться в целесообразности перемены проекта. И скоро опять пожаловала Нина Осиповна.

— Иди с ней в шахту, — сказал Соломахин, — и покажи все беспорядки. И оголенные кабели, и как висят заколы[128] в старых выработках… Пусть Дубков отвечает — его дело! Надоело мне с ним, вчера вдруг: «Ну и что, если кого пристукнет — не вольные!» Вас я, Нина Осиповна, прошу, — обратился он к ней, — все запишите, Петер покажет участок, вы же мастерица лазать по штольням…

Итак, я откомандирован, веду по участку единственную, по нашему мнению, настоящую даму на руднике. И первую несомненно, ведь ее муж — начальник прииска!

Мы облазили карьер, спустились в достопримечательный гезенк[129], где недавно вопреки расчетам геологов вместо метрового оказался мощный восьмиметровый столб чистой руды. В мокром забое она облизывает палец, морщится и говорит:

— Явный купорос! Даже на языке шипит, а если в глаз — ослепнешь!.. Сегодня же закрою все тут!

Мы пробираемся вглубь все дальше и наконец залезаем в пустые заброшенные выработки, где нет ни лестницы, ни растрелов — коротких столбов крепи, заменяющих ступени. Она как кошка взбирается по уступам скалы. Через вентиляционный восстающий[130] вылезаем на поверхность. Здесь никого нет, трава, стланик, далеко внизу видны вход в штольню, сортировка, бункер…

— Давайте посидим немного, покурим.

— Вы разве курите?

— Иногда, не на людях. Не люблю разговоров. — Она вынимает из зеленой куртки пачку «Беломора». — Берите! Вот спички!

Сидим, курим. Она рассказывает об отпуске, детях, родственниках. О производстве мы совсем забыли. Для нее это обычный светский разговор, а для меня небывалое событие — сидеть рядом с красивой женщиной, не думая о лагере, о номере, поверках…

Как редко случаются в нашей жизни такие невинные, но надолго запоминающиеся минуты — оказывается, некоторые нас еще считают людьми!

Но самое неожиданное впереди. Мы опять в подземке, спускаемся на один горизонт ниже, но туда нет никакой зацепки, кроме воздухопроводной трубы, и «первая дама» обнимает заключенного чичероне и крепко держится за него, пока он со своей ношей спускается по трубам. Смешно? Но только не для меня — я приятно возбужден. В контору мы входим вместе и в приподнятом настроении. Она долго пишет в книге, перечисляя все нарушения, найденные при обходе, а Соломахин хитро улыбается, поддакивая. Потом провожает ее до спуска.